Панас Мирный - Гулящая Страница 56

Льет воду, не видя куда; слезы, точно туман, застилают глаза, и сквозь пелену что-то розовое мелькает перед ней. Она догадывается, что это его руки. Она бы так без конца лила воду на маячившее перед нею розовое пятно, если бы паныч не сказал:

– Будет!

Торопливо взяв таз и кувшин, она выбежала из комнаты. Ей стало легко, когда она одна очутилась на кухне: стыд не жжет глаза, пристальный взгляд не смущает сердце.

Когда Григорий Петрович позавтракал и ушел на службу, ей стало совсем легко, словно уплыло облако, скрывающее солнце. Она усердно принялась за работу. Марья и пани стряпали, а она убирала комнаты. Где уж там предаваться раздумью, когда работы столько, что не оберешься! Она носилась как угорелая, чтобы всюду поспеть. А уж когда убирала комнату Григория Петровича, старалась и пылинки нигде не оставить; аккуратно расставила безделушки, и подушки так взбила, чтоб нигде не было ни морщинки, ни складочки.

«Когда вернется домой и увидит, что всюду так чисто и красиво, он, верно, догадается, кто к этому руки приложил», – подумала она, вздохнув.

Христя чувствует себя совсем спокойной и счастливой. Жизнь ей улыбается, манит ее какими-то неизведанными чарами, влечет радужными надеждами. Все, что ее угнетало и печалило, рассеялось. Ее тайна не разоблачена, никто ни о чем не догадался. Все страхи были напрасны. А вспоминание о ночных объятиях снова греет девичье сердце. Ей стало так весело, что она запела бы, если б никого не было дома. А тут как раз нужно было сбегать в погреб за картофелем. Уже спускаясь в погреб, она начала тихо напевать, а когда очутилась на дне, запела во весь голос. Тесно звонкому девичьему голосу в этой глухой яме, он силится вырваться наружу и все больше крепчает. Песня словно сама льется из ее сердца, и голос не знает усталости – ровный, высокий и звонкий.

До самого обеда оставалась она веселой. И когда вместе с паном пришел Григорий Петрович, она, прислуживая за столом, уж так не робела, как утром. Порой на него украдкой глядела... Какие у него ясные глаза! Какие брови черные! И все в нем так невыразимо влечет ее сердце!

Когда хозяева пообедали, Христя с Марьей тоже сели поесть. Христю так и подмывает заговорить о Григории Петровиче. Ей хочется поболтать с Марьей, но та грустна, молчалива.

– Не встречали вы где-нибудь Марину, тетенька? – спросила Христя.

– Носишься ты с этой Мариной. Я думала, что она в самом деле порядочная, а она – черт знает что.

– Почему же?

– На содержание идет.

– На какое содержание?

– Паныч один берет ее к себе в село.

– Нанимается она, что ли?

– Нанимается... с панычом спать.

Христя поняла. Она нахмурилась, а Марья ехидно улыбается. «Ну, и злая стала эта Марья! С того времени, как расплевалась со своим фельдфебелем, она ни о ком доброго слова не скажет; кто что ни сболтнет, она тотчас же подхватит, да еще и от себя прибавит, – думала Христя, соображая, как бы ей самой наведаться к Марине. – Сегодня суббота, а завтра воскресенье... праздник. Не сходить ли к ней? – Она запомнила двор, в котором живет Марина: когда ходила на базар, видела. – Раньше управлюсь, пойду засветло, как раз поспею...»

– Тетенька, вы завтра поставите самовар, если я отпрошусь на вечер к Марине? – спросила Христя.

– А что? Наведаться хочешь?

– Да надо ж ей монисто отнести.

– Неси! – нехотя ответила Марья.

Остаток дня и вечер прошли незаметно. Паныч куда-то ушел; пани сидела в спальне. Марья забралась на печь, а Христя выбирала платье на завтра.

Она засиделась. Уж и пани спать легла, и паныч вернулся, – лицо у него было сердитое, – а Христя все еще возилась. Легла она очень поздно, быстро уснула и проспала до утра.

В воскресенье после обеда она пошла просить хозяйку.

– Отпустите меня, барыня.

– Куда?

Христя сказала.

– Иди, иди, ты ж ненадолго.

– Да хоть бы на всю ночь, – смеясь, сказала Марья. Пани тоже засмеялась и ушла к себе в комнату. А Христя обиделась.

«На всю ночь! – думала она. – Разве я такая, как она, что уйду на всю ночь?»

Солнце, вынырнув из облаков, закрывавших его почти всю неделю, осветило город. Кругом громоздились тучи, синие, как печенка или запекшаяся кровь; словно они сердились, что кто-то освободил из их плена огненный диск, который теперь спокойно катился к горизонту, собираясь на покой. От багрового сияния лужи казались озерами крови, на западе разгорался костер. Каким-то печальным и неприветливым выглядело все от этого кровавого отблеска – будто должно было вот-вот произойти что-то страшное.

По дороге к Марине к Христе снова незаметно подкрались мрачные мысли.

В большой кухне, немазаной и неподметенной, тускло освещенной лучами заходящего солнца, она застала Марину в полном одиночестве. Непричесанная, в старом, засаленном платье, сидела она у окна, подпершись рукой. По ее покрасневшим глазам видно было, что она недавно плакала.

– Марина! – крикнула Христя. – Что с тобой? У людей праздник, а ты в таком виде! Одевайся скорее, пойдем погуляем, пока солнце не зашло, на людей хоть посмотрим.

– Нашла время – на улице такая грязь, – грустно произнесла Марина.

– Так это посередине, а на тротуаре много на-роду.

– Ну их! Пусть гуляют! – махнув рукой, сказала Марина.

– А что с тобой? Что-нибудь случилось? От матери плохие вести? Умерла? – спрашивает Христя.

– Лучше б умерла.

– Господь с тобой! Что ты говоришь? Расскажи, что случилось?

Марина молчала.

– Может, из-за сплетен? Боишься, чтоб мать не узнала?...

– А что люди говорят?

– Да мало ль... я б им языки отрезала. Говорят, будто ты к какому-то панычу идешь...

– Пусть выдумывают...

Некоторое время обе молчали.

– Я тебе монисто принесла, – сказала Христя. – Возьми, – и она положила его на стол.

Марина с ненавистью взглянула на него.

– Какое оно мое? Пусть он им подавится! – крикнула она, швырнув монисто на пол.

Христя удивилась. Она никогда еще не видела Марину такой сердитой и неприветливой. Собиралась погулять с ней, поговорить. А что застала?... Сердце у Христи еще больше заныло! Она не решалась больше расспрашивать Марину и молча села.

Солнце садилось. Режущий глаза оранжевый свет заката стлался по облупленным стенам, неметеному полу – казалось, что это отсветы зарева близкого пожара. Фигура Марины, словно черный призрак, все ниже склонялась над столом, точно ее гнула невидимая тяжелая ноша. И вдруг она заплакала навзрыд, припав головой к столу.

– Господь с тобой! Что это на тебя нашло?

Марина рыдала.

– Ну, послушай, успокойся. Расскажи, что с тобой случилось? А то уйду. Ей-Богу, уйду, – повторяла Христя.

Марина подняла голову, взглянула на Христю заплаканными глазами; словно провинившаяся девочка, просила она подругу не уходить. Казалось, глаза ее говорили: «Взгляни на мои слезы. Разве они напрасно льются? Горе мое тяжкое их разливает! Подожди же, пусть оно хоть немного уляжется, и я все тебе расскажу... Не покидай меня!»

Христя подошла ближе к Марине и начала ее утешать. Она перебирала различные случаи из своей жизни, вспоминала забавные происшествия в селе, общих подруг. Речь ее лилась, как весело журчащий поток. Если бы рядом была прежняя Марина – они бы вместе без умолку смеялись. Но нынешняя слушала молча, с плотно сжатыми губами, и только изредка по ним пробегала страдальческая улыбка. Напрасно Христя старалась! Столько горечи и отчаяния она видела в лице подруги, что сердце ее обливалось кровью.

Смеркалось. Угасло закатное зарево. В углах кухни и за печью сгущалась темнота.

Христя собралась уходить.

– Подожди, – упрашивала ее Марина. – Посиди еще немного. Хозяев нет дома. Видишь – одна я... Хочешь, самовар поставлю, и напьемся чаю.

– Мне страшно будет одной возвращаться.

– Я провожу.

– Ну-ну!

Христя согласилась. Марина вышла в сени поставить самовар.

Быстро надвигалась ночь, и кухня казалась Христе мрачным погребом, а не людским жильем. Даже страх закрался в ее душу. Вдруг скрипнула дверь, раздались чьи-то шаги в сенях.

– Для кого ты самовар ставишь? – произнес чей-то знакомый голос.

Молчание.

– Марина! Ты сердишься? Глупая! – бубнит тот же голос, и снова слышатся шаги, стук дверей.

Через минуту вошла Марина.

– Кто это говорил с тобой?

– Он! – отрывисто произнесла Марина.

– Кто он?

– Да этот проходимец!

– Говори толком! Я ничего не разберу.

– Ну – бродяга! Чтоб он, собачий сын, с кругу спился!

– Да кто же это?

– Паныч! – чуть не вскрикнула Марина.

– За что ты его так честишь?

– Я еще не то ему сделаю, пьянице проклятому. Он думает, что ему это так сойдет с рук – обманывать, с ума сводить. Он думает – если одежу мою забрал, то я и не уйду! Пусть найдет себе другую дуру! – раздраженно выкрикнула Марина.

– Так это все правда?

– Правда! Но и на моей улице когда-нибудь праздник настанет, – сердито произнесла Марина, потом зажгла свет и пошла в сени поглядеть на самовар.