Юрий Рытхеу - Время таяния снегов

Юрий Рытхеу

ВРЕМЯ ТАЯНИЯ СНЕГОВ

КНИГА ПЕРВАЯ

1

Вдоль неширокой галечной косы, отделяющей большую лагуну от Чукотского моря, протянулись два ряда яранг; светлыми пятнами выделялись среди них деревянные домики магазина, сельского Совета и правления артели; самый большой дом — школа. Немного дальше к западу отколовшимся стадом сбились в кучу несколько домиков полярной метеорологической станции.

В густой, как остывшая черная кровь, темноте ярче кажутся отблески догорающих костров и одинокие освещенные окна деревянных домов.

Вот уже несколько дней тяжелые осенние облака плотно закрывают небо. В воздухе тысячами капель висит дождь; он еще больше сгущает темноту.

Из раскрытых дверей яранг тянет дымком. Там, где уже потухли костры, дрожит пламя горящего мха в светильниках.

У дяди Кмоля кончают вечернюю еду. На низеньком столике, приставленном вплотную к изголовью полога, стоят выцветшие от времени чайные чашки. На одной из них едва можно различить рисунок, изображающий не то диковинный цветок, не то расколотый на куски лунный диск.

Дядя Кмоль пьет из самой большой чашки, принадлежавшей, по семейному преданию, еще деду Кымыну. Чашка вся изборождена трещинами и держится лишь благодаря оплетке из медных проволочек и полосок жести.

Высокий и широкоплечий дядя Кмоль сидит спиной ко входу в ярангу, закрывая собой свет костра. На его гладко выбритой, похожей по цвету на моржовый клык макушке пляшут багровые отблески пламени. Он молча пьет чай и не обращает внимания на разговор, который давно ведут между собой тетя Рытлина и бабушка Гивынэ.

Уже несколько дней женщины горячо обсуждают предстоящий приезд Гэвынто, второго сына бабушки Гивынэ, родного брата дяди Кмоля.

— Пусть живут где хотят, а в свою ярангу я их не пущу! — визгливым голосом сердито говорит тетя Рытлина.

— Яранга не твоя, а общая, — спокойно, с достоинством возражает бабушка. — Ее выстроил мой муж для своих детей. Поэтому мой сын будет жить в яранге своего отца.

Второй сын, Гэвынто, был ее гордостью. Никто еще из жителей стойбища Улак не достигал такого высокого положения. Он даже ездил в Ленинград, в Институт народов Севера. Правда, по болезни ему пришлось через полгода возвратиться домой, но даже это короткое пребывание в далеком городе и рассказы самого Гэвынто о Ленинграде и разных диковинных и необычных вещах сильно подняли его в глазах земляков. Никто поэтому не удивился, когда в стойбище Улак он получил самую почетную должность — стал заведовать Магазином. "Так и надо, — сказали охотники. — Он единственный из нас, кто обладает необходимыми для такого сложного и ответственного дела знаниями". Став заведующим магазином, Гэвынто женился на самой красивой девушке Улака — длиннокосой Арэнау. Его не могло остановить то, что Арэнау была предназначена в жены другому — пастуху из стойбища Выенто — и ждала от него ребенка. Да и Арэнау сама давно заглядывалась на важного, казавшегося особенно красивым за прилавком молодого человека.

Это были годы, когда только создавался Чукотский национальный округ. Каждый грамотный человек был на особом счету: для новых учреждений нужны были люди, знающие местные порядки и обычаи.

Гэвынто вызвали в Анадырь, и он, надутый от важности, уехал с женой, оставив на попечение дяди Кмоля своего трехлетнего пасынка. Изредка до Улака доходили слухи, что Тэвынто стал оленным начальником — приказывает оленеводам кочевать только в указанных им местах, распределяет по своему усмотрению пастбища и даже советует, как нужно лечить оленей. Охотники рисовали его по-своему: сидящим за большим столом с чернильницей и счетами и прикидывающим на костяшках, сколько нужно в этом году убить моржей, лахтаков, нерп и другого зверя; он распоряжался и тем, как и какую приманку для песцов нужно вывозить в тундру. Ходили и такие слухи, будто Гэвынто торгует в большом анадырском магазине. Писем домой он не писал — в семье не было грамотного человека, — ограничивался устными посланиями о своем благополучии. Переходя из уст в уста, эти слухи искажались до неузнаваемости.

Гэвынто действительно занимался и вопросами оленеводства и морского зверобойного промысла и служил продавцом в магазине. Ни на одной должности он долго не удерживался, очень скоро обнаруживая свою непригодность. Дольше всего он пробыл продавцом — некоторый опыт в торговле у него все-таки был. Но настало время, что и с этой работы Гэвынто пришлось уходить. Пора было возвращаться домой, в родной Улак…

— А с меня довольно и его Ринтына, которого я кормлю целых пять лет, говорит тетя Рытлина, указывая пальцем с черным ногтем на мальчика, сидящего на китовом позвонке.

Воспользовавшись тем, что тетя и бабушка заняты разговором, мальчик берет большой кусок сахару и кладет за щеку.

Тетя Рытлина подозрительно смотрит на него и отодвигает сахар.

— А вдруг они не захотят его взять? Ведь он ему не родной сын, говорит она вполголоса.

Ринтын часто слышал эти слова — неродной сын. Но какая разница между родным и неродным сыном — он этого не знал. Он только чувствовал, что приезд родителей коренным образом изменит его жизнь, его мучило любопытство и желание поскорее увидеть их — ведь с тех пор как Ринтын стал себя помнить, он только и слышал разговоры об Арэнау и Гэвынто.

Улегшись на свою постель — оленью шкуру с круглой плешью посредине, мальчик долго не мог уснуть. Тревожное ожидание большой перемены в своей жизни волновало его, будило неясные мысли…

2

Ринтын проснулся раньше всех. К этому его приучил дядя Кмоль. В пологе до сих пор висит на видном месте пучок оленьих жил, при помощи которого дядя будил Ринтына, если он просыпал или нежился в постели и недостаточно проворно выскакивал на улицу голым, чтобы "посмотреть погоду".

Ринтын высунул голову в чоттагын.[1] Слева от него спал дядя Кмоль. Он по обыкновению сильно храпел, точно тащил по камням пересохшую моржовую кожу. Интересно, похож ли отчим на дядю? Такой ли он отважный и смелый охотник?

Дядя Кмоль, несмотря на огромную силу, был человеком очень застенчивым. Своих детей у него не было. Тетя Рытлина рожала чуть не каждый год, но дети ее, прожив несколько месяцев и не успев даже привыкнуть к имени, умирали. Дядя Кмоль любил Ринтына и хотел сделать из него настоящего охотника. Заметив, что постель, на которой спал Ринтын, бывает по утрам сырой, дядя заставлял мальчика носить оленью шкуру вокруг яранги, пока она не высыхала. Походив несколько дней с такой позорной ношей, Ринтын навсегда отучился от слабости и выбегал на улицу в любое время года и в любую погоду.

Пушистый щенок, позевывая, подошел к спящему дяде Кмолю и лизнул его несколько раз в лицо. Дядя Кмоль зашевелился и закашлялся. Ринтын выскользнул из полога, быстро оделся и отправился за водой.

— Сегодня мы с тобой пойдем за корнями, — сказала бабушка, успевшая проснуться, пока Ринтын ходил за водой. — Отыщи мотыжку.

Ринтын обрадовался. Ему нравилось ходить с бабушкой, хотя она была вздорной старухой и любила побраниться с соседями. Она обшивала всю семью и за шитьем часто бормотала себе под нос. Однажды, прислушавшись, Ринтын узнал, что бабушка бранится с воображаемым противником. Когда Ринтын принес домой первую утку, пойманную им эплыкытэтом,[2] бабушка надела ему на шею ожерелье из тюленьих зубов с маленькой, потемневшей от времени деревянной собачкой. Она же внушила мальчику множество запретов, касавшихся, к удивлению и огорчению Ринтына, в основном еды. Нельзя есть мясо на ластовых костях тюленя: можно сломать руку. Когда ешь из общего блюда, бери только те куски, которые ближе к тебе, а если будешь выбирать, то гарпун, брошенный твоей рукой, полетит дальше цели. Обгладывай начисто кости, а то зверь, оскорбленный твоим пренебрежением, уйдет от тебя и не будет на охоте тебе удачи. Но эти наставления Ринтын пропускал мимо ушей: мало ли что бабка наговорит!

Дядя Кмоль ушел чинить вельбот, а Ринтын с бабушкой отправился в горы.

— В последний раз идем в горы, — говорила бабушка. — Скоро выпадет снег.

Маленькой мотыжкой она прощупывала каждую кочку, отыскивая под ними мышиные кладовые, наполненные сладкими корнями.

Найдя один такой клад, бабушка осторожно раскопала его.

Ямка была доверху заполнена белыми корешками. Переложив корешки в мешочек из тюленьей кожи, она достала из-за щеки обсосанную до светло-желтого цвета табачную жвачку, отщипнула кусочек и положила его в опустошенную мышиную кладовую.

— Бабушка, а что они зимой будут есть? — спросил Ринтын, возмущенный таким грабежом. — Они же подохнут с голоду!

— Ничего, — успокоила она внука. — На табак они обменяют у других мышей много еды.