Уилл Айткен - Наглядные пособия Страница 17

Порываюсь было спросить, откуда ему известны подробности личной жизни Риты Хейворт, однако в голову приходит вопрос получше.

— А что номер два?

— Какать номер два для артиста, — не моргнув глазом, отвечает доктор.

Могла бы и сама догадаться.

— Когда последний раз какать?

— Сегодня утром.

— Пахнет хорошо?

— Довольно пикантно.

— Что есть пикантно?

— Ну, богатый запах. Он хлопает в ладоши.

— Ха! Это есть очень хорошо. Богатая леди, богато какает. Хорошее будущее для вас, Луиза.

Он вскакивает на ноги и принимается играть с моими волосами. Руки чешутся хорошенько ему врезать, больше всего на свете терпеть не могу, когда лезут мне в волосы. Вот только с его стороны это исключительно по долгу службы: четвертую иголку он погружает мне в ухо.

Доктор Хо колдует с машинкой, с виду смахивающей на стереоусилитель. Из спутанного клубка проводов извлекает четыре черных зажима-«крокодильчика» и прикрепляет их к воткнутым в меня иголкам. В одной руке он держит черную коробочку, вроде пульта управления от старинной игрушечной железной дороги. Поворачивает одну ручку, и в ухе у меня возникает легкое покалывание. Еще одна ручка — и каждые две секунды в голень мою впивается насекомое. Последние две он поворачивает до предела, и на лбу моем крохотные ножки отплясывают танго, туда-сюда, туда-сюда, шаг-шаг-поворот.

Придерживая меня за плечи, доктор осторожно укладывает меня на спину.

— Хотите гусиный подушка?

Качаю головой. Хочу пустой потолок, хочу белые завесы, хочу, чтобы Рита Хейворт оберегала мои сны, танцуя танго в черных перчатках. Еще одна великанша. Или нет? Уж экран-то она весь заполняла. Вдруг вижу ее отчетливо, как наяву, даже с закрытыми глазами, между нами — только завеса, и даже этого нет, потому что ее лицо уже на… нет, в завесе, а вовсе не за нею. Я бы сказала, что в мыслях у меня полная ясность, в жизни такой ясности не было, вот только сказать так — значит не сказать ничего. И, однако, дело не в мыслях, это мои глаза, даже если быть того не может, потому что они закрыты. И все-таки я вижу. Нет, не заурядные, повседневные вещи. Если не считать Риты Хейворт, как будто она была когда-то повседневной и заурядной. Я вижу воздух и свет — я знаю, что все это видят, но я вижу, как они перетекают друг в друга, точно складки переливчатой ткани, как если бы и воздух, и свет были прозрачными, но твердыми, как заливное, только не трясущееся. Новый мир застыл в неподвижности, я — заключена внутри шара. О ярчайшее из светил! Я — внутри воздуха, света и тепла. Кожа у меня тоже превратилась в желе, абсолютно прозрачное. Казалось бы, сущий кошмар, вот мой завтрак перистальтически продвигается по кишкам, и в то же время ничего ужасного в том нет, ведь я вижу, что все это — часть перламутровой, гармоничной сферы и того, что за нею…

— Ха, Луиза… — Надо мной возвышается доктор Хо. — Вы храпеть так же громко, как вон мистер Кагути.

— Я в жизни своей не храпела, — заверяю я.

Он наклоняется, убирает локон с моего влажного лба.

— И что у нас тут такое, — шепчет он, — то да се?

— Что?

Пытаюсь приподнять голову, но вся тяжесть мира тянет ее вниз.

— Думаю, мы… — У него отвисает челюсть. — Думаю, мы… — И — поток слов, из которого я вычленяю одно-единственное, похожее на «тянуть».

Отрываю голову от стола.

— Чего это вы собрались тянуть?

Его прохладные пальцы поглаживают мой лоб.

— Нет, Луиза, не тянуть. — Он вытирает руки о белое полотенце с узором из мишек-панда по краю. Пальцы его оставляют кроваво-красные следы. Он сближает ладони вместе. — Как устрица, — начинает он, затем медленно разводит ладони, вроде как двустворчатый моллюск раскрывается.

— Жемчужина, Луиза, у вас жемчужина.

Он подносит зеркальце в розовой пластмассовой оп-разе прямо к моему лицу. И верно: чуть выше бровей, в точности посередке — в плоть вросла жемчужина, безупречной формы, сияющая, сбрызнутая кровью, размером с молочный зуб.

10

Малютки

Мое первое занятие в «Чистых сердцах» — а никого нет. На мой взгляд, вопиющее нарушение всех японских обычаев, однако пожалуйста: вот классная комната, затерявшаяся в лабиринте коридоров позади зала «Кокон», вот ряды пустых парт и безупречно чистые доски. Еще раз сверяюсь с компьютерной распечаткой из главного офиса: да, место правильное, и время тоже. Жду еще немного. Не то чтобы меня так уж заботило, объявятся ученицы или нет. Пока мне платят, все в ажуре, верно? Вчера вечером, когда я перебиралась в свое бунгало в дальнем конце школьного комплекса, зашла Гермико с еще одним коричневым конвертом, набитом банкнотами по 10 000 иен. А ведь я пока и первого мешка мистера Аракава не распотрошила.

В восемь двадцать спускаюсь в фойе «Кокона». Там пусто — если не считать полдюжины девчушек в зеленых клетчатых юбочках и беретах, что, ползая на коленях, надраивают розовый мраморный пол. У каждой на одной руке намотана клейкая лента — липкой стороной наверх. Они передвигаются по блестящему полу единым строем туда и сюда, подбирая мельчайшие частички пыли, пушинки и ниточки. Строй расступается, пропуская меня вперед. Я киваю — однако ни одна не поднимает глаз.

Тяну на себя одну из тяжелых дверных створок зала «Кокон», вхожу. Этот на порядок меньше «Благоуханного сада», но куда роскошнее: синие зеркала в рамах в стиле рококо, витые колонны синего мрамора, обивка и шторы из серебряного плюша, в ложах синие обои с серебряной ворсопечатью, с потолка свисают синие хрустальные люстры и тут же — целая галактика мерцающих синих китайских фонариков. Дверь с глухим стуком захлопывается за моей спиной.

В центре сцены возвышается гигантская банка из-под печенья. По мере того как глаза мои привыкают к свету, вижу, что никакая это не банка, а женщина — ну, в некотором роде, сущая великанша, наигромаднейшая тетушка Джемайма[58], такая все мировые рекорды побьет. Девочка-японка с вычерненным лицом, растолстевшая благодаря множеству подложенных под одежду подушечек, с платком на голове, балансирует на полосатом хлопчатобумажном платье двадцати футов в вышину. Она поет «Счастье — это то, что зовется Джо» в переложении на японский; при этом и платье, и певица медленно вращаются. Когда вступает хор, тетушка Джемайма приподнимает свои пышные юбки, и дюжины две танцоров — все загримированные под негров, все одетые как рабы на плантации, каждый с кипой хлопка через плечо — выбегают у нее из-под подола и выдают негритянское шоу а-ля Агнес де Милль[59]. Кипа хлопка цепляется за тесьму на юбке, и тетушка Джемайма едва не опрокидывается на пол.

Средних лет женщина в прикиде ниндзя проносится по проходу, пронзительно выкрикивая проклятия. Фонограмма с оркестровым сопровождением обрывается, плантационные рабы застывают на месте, одна лишь тетушка Джемайма продолжает вращаться. Женщина-ниндзя задает всем пятиминутную головомойку, после чего рабы-негры подавленно бредут прочь со сцены. Женщина-ниндзя взвизгивает в последний раз, и незримые механизмы управления выдергивают тетушку Джемайму из гигантского платья и утягивают вверх к колосникам.

— Вы кто есть? — Женщина-ниндзя обрушивается на меня.

— Я… — Иду по центральному проходу, и моя иностранная физиономия просто-таки лучится дружелюбием.

— Я знаю, кто вы есть. — Женщина-ниндзя размашисто шагает в мою сторону — не столько мне навстречу, сколько чтобы преградить мне путь. — Я — мадам Ватанабе, руководитель труппы «Земля».

— Труппы «Земля»?

— Как известно всем, в школе «Чистых сердец» четыре труппы: «Воздух», «Вода», «Огонь» и «Земля».

Я кланяюсь в знак признания этого факта.

— «Земля» лучшее всех, — сообщает мадам Ватанабе. — Другие руководители завидуют, потому мы здесь, в маленьком театр. Однажды мы получать зал «Благоуханный сад». Наше право.

Банзай, беби.

— Мне очень нравится ваш костюм.

Мадам Ватанабе опускает взгляд на асимметричную черную пижаму.

— Рей Кавакубо[60].

— Извините, я не понимаю по-японски.

— Все знают Рей Кавакубо. Ах, Рей Кавакубо!

— Что вы делать мой зал? — Она отбрасывает шелковые рукава пижамы, открывая взгляду лапки богомола в кольцах черного электрического шнура. — Мои браслеты нравиться?

Я киваю.

— Очень дорогие. Йодзи Ямамото[61].

Держу пари, затычка для задницы у нее — от Иссеи Мияке[62].

— Я ищу своих студенток. У нас занятие по английскому языку.

Она поправляет здоровенный пук черных волос на затылке. Если это не парик, надо бы ей всерьез задуматься о смене парикмахера.

— Глупый идея. Время терять, только время терять. Девочки говорить английски о’кей. Всегда говорить английски, я здесь всегда научить английски. Вы знать фонетика Сейденстекера?

— Боюсь, что нет.

— Лучший способ учить английски. Кому дело, знать ли девочки, что значится их песни. Память, дисциплина — вот важно, трудись-трудись.