Евгений Салиас - Свадебный бунт

Евгений Андреевич Салиас

Свадебный бунт

I

Там, где пустыня соприкасается с морем, степные пески с морскими волнами, — стояли тихие и душистые дни мая месяца, и солнечный зной игом лег на окрестность…

Пустынная, голая, почти одичалая равнина горит в прямых лучах полдневного солнца и, прокаленная огнем, вся пышет и будто мерцает в блестках. Словно тяжелое горячее облако распласталось на земле и давит свинцовой пеленой всю окрестность. Все замерло, придавленное этим игом. Всякий куст и листок, малейшая травка, медленно прожигаемые солнечным полымем, уныло недвижны, каждый камень раскален насквозь…

Кой-где только мелкая тварь, букашки и козявки еле-еле движутся, тихо переползают камушек или листок, ищут не корма, а тени, прохлады, спасенья от небесного полымя. Южное солнце стоит среди голубого купола неба без единого облачка в выси и с белесовато-туманным мерцанием ближе к земле, которое кругом кольцом облегло весь горизонт, окаймляя желтовато-серую пустыню. Только в одной стороне кольцо прорвалось и небо будто сливается с землей. Здесь за серой пустыней началась другая равнина, однообразно белая, без единой отметины, ярко сияющая и чем дальше с глаз, то шире разверзающаяся, уходя в бесконечную даль…

Эта, равнина — море, тоже будто мертво уснувшее на безветрии, безлюдное, одичалое. Порою и часто просыпается оно, поднимается и злобно ревет, грозно опрокидываясь на свою соседку песчаную равнину.

Между сероватой, унылой степью без растительности и этой белой и блестящей равниной спящих вод, будто гранью между обеими, виднеется что-то темное, круглое… Будто муравьиная кучка иль будто чье гнездо! Да, почти то же… Только, глянув ближе, надо назвать иначе, — это людское гнездо.

Это город с домами и улицами, где копошатся большие муравьи — люди-человеки.

В самый полдень, в нескольких верстах от этого города, тащился верхом на изморенной лошаденке молодой парень, лет 25-ти, одетый опрятно, по рубахе и кафтану — простолюдин, по шапке — посадский человек горожанин, а не мужик. За поясом с насечками заткнут турецкий пистолет, а с боку висит большой кинжал, чуть не шашка. Оружие при нем — не по званию воина, а лишь примета, что он путник издалека.

Всадник еще до рассвета выехал с постоялого двора, где ночевал, и тихо, то рысью, то шагом, двигался по безлюдной и мертвой степи. Давно уже видел он вдали на горизонте эту голую, белую равнину, что сливается с небосклоном, и зная, что это — море, обрадовался. Стало быть, и до города недалеко. Но много прошло времени, с тех пор много он проехал, а водная равнина все белелась на горизонте, будто уходила от него, как заколдованная.

— Едешь, едешь, а все будто на одном месте стоишь, — ворчал он, погоняя лошаденку. — Все та же степь, та же мертвечина окрест тебя. Поганый край. Не будь здесь моей любушки дорогой, во веки не заглянул бы я в эту землю треклятую.

Изредка попадались всаднику встречные из города. Шли пешеходы, двигались обозы, громыхали телеги, скрипели арбы; то плелась с телегой в дуге и оглоблях худая сивка или гнедко, то волы, наклонив будто злобно и упрямо свои рогатые лбы, лениво шагали с возом, мерно качая на шеях деревянное ярмо… То важно, с глуповатой гордостью, выступали горбатые верблюды с длинными изогнутыми шеями, с отвислыми губами, с выпуклыми и добрыми глазами, а за ними нестерпимо визжала, будто завывая на всю степь, немазанная арба. Изредка попадались всадники, то казаки в лохматых шапках, то персы в остроконечных колпаках из черной мерлушки, то калмыки или башкиры. Иногда встречалась длинная крытая фура, тройкой и четверкой, и в ней сидела целая семья спутников, родом армян или родом греков. По всем этим встречным трудно было бы решить, в каких пределах мира находишься — в Азии или в Европе, в православной земле, в магометовой или в иной какой…

— Ишь, сторона какая… Диковина сторона. Пестрая! — бормотал верховой молодец и прибавил шутливо: — конец свету здесь!

Вскоре в глазах молодого малого зачернелось что-то вдали и стало рости и расширяться… Это и был город, в который он ехал, и из которого все двигались ему навстречу: и персы, и русские и татарва. За этим городом чернели, как громадный частокол, ряды мачт корабельных и расстилалось, далеко расходясь во все края, светлое и ровное, зеркалом лежащее море, на котором сияли рассеянные по синеве белые паруса… Наконец, глаз мог уже различать слободы, прилегающие к каменному городу, его высокую зубчатую стену, на подобие Московского кремля, а за ней куполы и кресты храмов Божьих. Но около тяжелых колоколен с золотыми крестами тянулись и тонкие, высокие минареты с серпами мечетей мусульманских.

Через час всадник въезжал уже в город, и на улицах встретила его еще пущая пестрота одежд и лиц, а кругом раздавался говор на всех, казалось, языках, какие только существуют на белом свете.

Действительно, направо и налево, верхом и пешком, в телегах и арбах, в фурах и на дрогах, сновали и громко говорили все языцы земные — русские, персы, турки, калмыки, хивинцы, греки, ногайцы, немцы, армяне… Пестрота и разнообразие одежды обывателей производили еще более странное впечатление, чем их говор. Речь инородцев звучала еще для русского слуха более или менее одинаково, но одежды тех же инородцев разнились между собой совершенно.

Приезжий молодец оглядывался и ухмылялся. Он был здесь не новый человек и ворочался в знакомый край. Это была Астрахань.

Город явился ему все таким же, что и месяца два тому назад… Пыльный, душный, зловонный и крикливый. Веки вечные на улицах этого города был не простой говор, как на Москве, а будто крик, не беседованье, а галденье. Быть может, оно казалось потому, что на одно слово русское приходилось услыхать десяток всяких басурманских слов, самых диковинных и разнокалиберных.

— Все на том же месте, — шутил парень сам с собой, проезжая и оглядываясь… Все так же, будто по звериному, галдят и голосят всякие азиаты.

Он выехал на большую базарную площадь, и здесь, среди пестрой толпы, стоном стоял говор, визг немазанных колес, лай бесчисленных бродячих псов, завыванье и блеянье всякой скотины, лошадей, волов, верблюдов, баранов.

Наконец и приезжего молодца признал кто-то из прохожих.

— Пров?.. Куликов?.. Какими судьбами? Откуда?

— С Москвы! — самодовольно отозвался молодец.

— Зачем же вернул?.. Аль на свете тесно, что в наш острог захотел!

— Небось… — тряхнул головой приезжий, двигаясь далее.

Не успел он проехать мимо базарной площади, как целая гурьба народа остановила его… Крики, вопли и сумятица посреди толпы ясно говорили, что тут приключилось вдруг нечто обычное в городе — драка двух чужеземцев, а то и побоище «стенкой на стенку» между двумя разными национальностями — армян с турками, персов с хивинцами, калмыков с башкирцами. Одни греки никогда ни с кем не дрались. Чаще всего сражались, конечно, свои православные с кем-либо из чужеземцев или инородцев.

На этот раз приезжий молодец различил в толпе какого-то рослого и красивого парня в русском платье, который, злобно налезая на перса, нещадно ударял его, так что тот каждый раз шлепался об землю. Одежда его, бешмет, шальвары, двойные рукава, висевшие за плечами — все было в клочьях.

Всадник завернул в переулок и въехал на постоялый двор.

— А, Пров… Как бишь тебя… Иваныч — что ль? Здорово, — встретил гостя седобородый мещанин, хозяин двора, признав тотчас всадника. — Зачем пожаловал?

— Соскучился по вас!.. — усмехнулся молодец, останавливая лошадь и слезая долой.

— Балуй! Соскучился. Ведь тебя, парень, как признает у меня иль на улице какой судейский ярыжка, то мигом в веревочку запрежет и прямо тебя на бечеве в воеводское правление и доставит, чтоб посадить в колодку и в яму с арестантами. Нам сказывали, ты от плетей в бегах у крымского хана на службе. А то сказывали, ты на греческом судне за море хватил в Персию… А ты — вот он!

— Был я, почитай, в бегах, но не в Персии, а на Москве. Меня ваш воевода выгнал из города.

— Ну, а ноне?

— А ноне, паки вернул. Покуда к тебе постоем, а там видно будет — что делать.

— Так укрывайся, смотри, а то долго ль до беды, налетишь и на самого воеводу… Мы-то не выдадим. Нам что!..

— Я к нему самому и пойду сейчас напрямик… — усмехнулся приезжий.

— К кому? — удивился мещанин.

— К воеводе, в кремль.

— Вот на!.. За прощеньем, с повинной?!

— В чем мне виниться? Я не злодей.

— А как же сказывали, ты, Пров Иваныч, купца, вишь, Ананьева ограбил.

— Ладно. Пров Куликов никого не ограбил… А хоть бы он чего и натворил, так то не моя забота. Я его знать не знаю.

— Кого?

— Прова-то Куликова твоего.

Мещанин удивленными глазами уперся в лицо молодца и рот розинул.