Фаина Гримберг - Клеопатра

Клеопатра

Из энциклопедического словаря

Изд. Брокгауза и Ефрона

т. XXV, СПб., 1895

Клеопатра — египетская царица, старшая дочь египетского царя Птолемея Авлета, по завещанию которого была назначена, в 52 г. до Рождества Христова, 17 лет от роду, соправительницею и супругою своего девятилетнего брата Птолемея XII, но изгнана в 48 г. всесильным временщиком Ахиллой. Прибыв в Египет, Юлий Цезарь взял на себя посредничество между братом и сестрой. Клеопатра пленила своей красотой Цезаря, к которому сама явилась в Александрии, и он высказался за приведение в исполнение завещания. Когда Птолемей XII погиб во время войны с Цезарем, он передал правление Клеопатре и её младшему брату, с которым она должна была вступить в супружество. Чарами своей красоты она долго удерживала Цезаря и Александрии, устраивала пышные празднества и поднялась с ним вверх по Нилу в роскошной лодке, чтобы показать ему чудеса Египта. Сын, родившийся у неё в 47 г., был признан Цезарем и назван Цезарионом. В 46 г. Клеопатра прибыла в Рим, где поселилась в садах Цезаря и официально считалась в числе друзей и союзников римского народа. Но время междоусобных войн после смерти Цезаря она держала сторону триумвиров, но так как подвластный ей кипрский наместник Серапион оказал покровительство Кассию, то после сражения при Филиппах Марк Антоний вызвал её в Киликию для ответа. Клеопатра предстала перед Антонием (в 41 г.) в виде богини Афродиты (Венеры) и достигла над ним неограниченной власти. В битве при Акциуме Клеопатра первая обратилась в бегство со своими 60 кораблями, ложным известием о самоубийстве довела Антония до решения наложить на себя руки и после неудавшейся попытки прельстить своей красотой Октавиана отравилась ядом или, быть может, приложила к своей груди ядовитую змею. Клеопатра была последней представительницей династии Птолемеев. После её смерти (в 30 г.) Египет был обращён в римскую провинцию.

...теперь это ничего не значило

и было в лучшем случае игрою для

безумцев: книги плесневели, сгорали,

рассыпались золою и прахом;

каменные пирамиды разваливались,

вновь становясь частью осыпи, и даже

высеченные в базальте письмена исчезали,

уступая терпению слизней. Придумыванье

реальности более не требовало записей...

ДЕВОЧКА У МОРЯ

...За ней весна свои цветы колышет,

За ним заря, растущая заря.

И снится им обоим, что приплыли

Хоть на плотах сквозь бурю и войну,

На ложе брачное под сению густою,

В спокойный дом...

В приморском городе зимой холодный ветер. В приморском городе Востока зимой сыро. Ветер задувает промозглыми порывами-рывками. Люди по улицам кутаются в шерстяные плащи и мечтают о жаровне посреди комнаты, о сухом духе тепла, согревающем тебе руки протянутые... Но в её детстве, казалось, не было зим. Не запомнила, чтобы зимы были, чтобы холодно было, чтобы с моря вдруг налетал холоднющий мокрый ветер. Нет, всегда-навсегда, покамест не кончилось однажды детство, царил весёлым царём, широко, единственно возможный чудесный летний яркий полдень... А она бегала свободно по городу, потому что Вероника, Вероника, о которой разговор на особицу, Вероника позволяла бегать свободно по городу. И улица вдруг начинала стремглав бежать вниз, и побелённые сплошные стены домов начинали быстро лететь. И девочка начинала свой самый быстрый бег мимо белых стен. Нарочно бежала так быстро, чтобы семь чёрных тонких косичек вдруг почувствовались летящими... И няня Хармиана, тогда ещё молодая, бежала следом, но нарочно не догоняла, не окликала, потому что Вероника позволила. И два рослых евнуха-нубийца шагали следом своими большими длинными ногами, и поблескивали на солнце ножны, в которых ножи поместились острые. И случилось так, что этот бег не очень хорошо, то есть даже и плохо завершился. Она пустилась вниз, вниз, по дороге-дрому, отделявшему Брухион от еврейского квартала... И в страхе бурном сознала, что падает, закричала... Но боли в расшибленной, окровавленной коленке сначала не ощутила, потому что резануло под мышками... Костлявые сильные мальчишеские руки подхватили... Она видела смуглое лицо и чёрные прищуренные глаза, и коротко стриженные чёрные-чёрные волосы жёсткие мальчишки из еврейского квартала... Он держал её неуклюже, испуганная маленькая девочка была для подростка тяжеловатым грузом... Потом её хорошо несла на своих руках няня Хармиана, а она уже чувствовала эту боль в коленке и плакала с громкими всхлипами... А уже совсем потом сидела на полу, на своей любимой большой подушке в зелёной льняной наволоке, а на коленке - припарка, а поверх ещё и чистая белая льняная повязка. Щипало, но уже не было так больно. Она знала, что лицо красное после плача, умытое холодной водой, няниными хорошими ладонями. Вероника приказала найти того парнишку, и его нашли. Вероника вошла в жёлтом платье, красная роза в причёске, подол плавно вился. Руку положила на плечо того парнишки, витой золотой браслет на запястье, как змейка завился. Зазвучал нежный весёлый смешливый голос; говорила мальчишке, что вот, вот это царевна, которую ты спас...

   — Вот она, царевна Клеопатра, которую Маргаритой мы дома зовём. Что, похожа на цветок?..

Была похожа на цветок, на эту дикую ромашку с тёмными лепестками, растрёпанными летним ветерком. Парнишка растерялся; видно было, как расширял ноздри, вдыхая дворцовые ароматы; и всем своим естеством, уже почти мужеским, ощущал девичью ладонь на своём твёрдом плече... Вероника убрала руку. Маленькая девочка, сидевшая на подушке зелёной, распрямилась, смешная в горделивости, пёстрое платьице не прикрывало голых коленок. Подросток низко поклонился, одет был в короткую розово-жёлтую полосатую рубаху, низко подпоясанную. Лицо серьёзное, а глаза прищуренные чёрные, странная всегдашняя насмешка... У него всегда были такие глаза, навсегда остались, на всю её жизнь... Камеристка Вероники тихо подошла и подала госпоже кошель кожаный. Вероника вынула горсть монет и дала мальчику... А девочка не заметила, как он ушёл... только попросила:

   — И мне дай!

И вот уже в её руке бронзовый маленький диск. На одной стороне - орёл, она знала, что это орёл, орёл на пучке молний. И рог, из которого сыплются все счастья, самые разные счастья; она знала, что это называется «рог изобилия». И спросила нарочно, когда повернула бронзовый диск другой стороной:

   — Это ты?

Знала, что это Вероника, но нравилось спрашивать. Странно и приятно, потому что это Вероника, такая в профиль, с большим прямым носом, с большим, гордо глядящим глазом, с узлом волос на затылке и с лентой вокруг головы...

   — Ты царица?..

Нравилось спрашивать, и нравилось, когда Вероника отвечала, что, мол, да, это я, и я царица... Хармиана принялась многословно, пылко жаловаться на свою воспитанницу - разве можно так быстро бегать?! А Вероника только улыбалась и махнула душистой рукой - рукав махнулся книзу... И сказала легко, лёгким голосом, что царевна сама должна знать: быстрое движение может приводить к падению...

   — Хайре, Маргарита! — Привет!.. — Потрепала по волосам кончиками пальцев — ногти удлинённые окрашены розовым... Облаком душистым ушла...

Вероника — царица Египта. А на самом деле — царица Александрии. Потому что Александрия — большой мир, совсем отдельный от Египта, мир, открывающийся морю. А Египет, весь прочий, не александрийский Египет, открывается не морю, а большой длинной реке. Нил, кормилец египетских земель, большая длинная река, никто не знает её истоков. Наверное, никто не видал истоков Нила. Даже Неарх, великий адмирал славного Александра! Там, вне Александрии, простирается Египет, деревни многие, лачуги, дома земледельцев, где женщины, стоя на коленях заскорузлых, мелют зерно на камнях зернотёрок. Плодородная земля питается Нилом, рекой без истоков...

Девочка идёт, бежит по городу. Иногда ей вдруг хочется, чтобы няня Хармиана вела за ручку. Потом — так же внезапно — вырывает тонкие пальчики из няниной руки, отбегает, идёт одна. Стражи следуют за молодой женщиной и девочкой, гордые царские слуги. Но город совсем не страшный, добрый город. Утрами поют петухи, кричат ослы. Народ пестро устремляется к большому рынку. Будни огромного города. Кто помнит, в каком мире он живёт? Кто вспомнит среди лавчонок базара о мире, который беспредельно раздвинут походами великого Александра? Кто вспомнит о том, что окраиной жилого человеческого мира уже не Геракловы Столпы являются, а далёкий северный остров Туле? Кто вспомнит о расширившейся Ойкумене? Только те, которые в зале великой александрийской библиотеки развернут десять свитков сочинения Тимосфена Родосского «О гаванях»[1]...