Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный

Ю. М. Щеглов

Победоносцев: Вернопреданный

Из энциклопедического словаря Изд. Брокгауз и Ефрон, т. XXXXVI. СПб,1897

Победоносцев Константин Петрович — известный юрист и государственный деятель, ДТС, статс-секретарь, род. в Москве в 1827 г. По окончании курса в Училище правоведения поступил на службу в московские департаменты Сената; в 1860–65 гг. занимал кафедру гражданского права в Московском университете; в то же время состоял преподавателем законоведения вел. кн. Николаю Александровичу, Александру Александровичу, Владимиру Александровичу, а позднее — и ныне царствующему Государю Императору. В 1863 г. сопровождал покойного наследника цесаревича Николая Александровича в его путешествии по России, которое описал в книге: «Письма о путешествии наследника-цесаревича по России от Петербурга до Крыма» (СПб., 1864). В 1865 г. П. назначен членом консультации Министерства юстиции, в 1868 г. сенатором, в 1872 г. членом Государственного совета, в 1880 г. обер-прокурором Святейшего синода; эту должность он занимает и до сих пор. Состоит почетным членом университетов Московского, Петербургского, Св. Владимира, казанского и юрьевского, а также членом франц. акд. Разносторонняя и не прекращающаяся до последнего времени учено-литературная и публицистическая деятельность П. дает возможность выяснить во всех деталях мировоззрение этого государственного человека, принимавшего за последние 20 лет выдающееся участие в высшем государственном управлении. Особенно характерным в этом отношении является издание П., появившееся в 1896 г. под заглавием: «Московский Сборник». Здесь подвергаются критике основные устои современной западноевропейской культуры и государственного строя, сравнительно с главными чертами национально-русских идеалов. Главными пороками западноевропейской культуры, по воззрению П., согласному в этом с Ле-Плэ, являются рационализм и вера в добрую природу человека. Первый отдает человека в полную власть логического вывода и обобщений, имеющих значение и силу в действительности лишь постольку, поскольку верны жизненные факты, лежащие в основании посылок; вторая приводит к идее народовластия и парламентаризма — «великой лжи нашего времени». Взятые вместе, оба фактора производят крайнюю смуту во всем строе европейского общества, поражая и «русские безумные головы». Призванная к обсуждению выработанных логическим путем широких теоретических программ, на которых основывается все государственное управление, масса населения, неспособная к поверке широких обобщений путем внимательного изучения фактов, отдается в жертву людям, умеющим воздействовать на нее своим красноречием, способностью ловко и лукаво делать обобщения и другими, еще более низкими приемами борьбы (подбор партий, подкуп и т. д.). Парламентские деятели принадлежат большею частью к самым безнравственным представителям общества; «при крайней ограниченности ума, при безграничном развитии эгоизма и самой злобы, при низости и бесчестности побуждений, человек с сильной волей может стать предводителем партии и становится тогда руководящим, господственным главою кружка или собрания, хотя бы к нему принадлежали люди, далеко превосходящие его умственными и нравственными качествами. Людям долга и чести противна выборная процедура: от нее не отвращаются лишь своекорыстные эгоистические натуры, желающие достигнуть личных целей. Люди чести и долга обыкновенно некрасноречивы, неспособны нанизывать громкие и пошлые фразы; они раскрывают себя и силы свои в рабочем углу своем или в тесном кругу единомышленных людей». Согласно с таким взглядом, все, что основано на господстве рационализма и идей народного представительства, находит в П. строгого судью. Суд, основанный на этих началах, родит «толпу адвокатов, которым интерес самолюбия и корысти помогает достигать вскоре значительного развития в искусстве софистики и логомахии, чтобы действовать на массу; в лице присяжных в нем действует пестрое смешанное стадо, собираемое или случайно, или искусственным подбором из массы, коей недоступны ни сознание долга судьи, ни способность осилить массу фактов, требующих анализа и логической разборки». Еще более вредна периодическая печать, так наз. выразительница обществ, мнения. Это сила развращающая и пагубная, ибо она, будучи безответственной за свои мнения и приговоры, вторгается с ними всюду, во все уголки честной и семейной жизни, навязывает читателю свои идеи и механически воздействует на поступки массы самым вредным образом; «любой уличный проходимец, любой болтун из непризнанных гениев, любой искатель гешефта может, имея свои или достав для наживы и спекуляции чужие деньги, основать газету, созвать толпу писак» и т. д. Безусловно вредно и распространение народного образования, ибо оно не воспитывает людей, не сообщает уменья, а дает лишь знания и привычку логически мыслить; между тем «стоит только признать силлогизм высшим, безусловным мерилом истины — и жизнь действительная попадет в рабство к отвлеченной формуле логического мышления, ум со здравым смыслом должен будет покориться пустоте и глупости, владеющей орудием формулы, и искусство, испытанное жизнью, должно будет смолкнуть перед рассуждением первого попавшегося юноши, знакомого с азбукой формального рассуждения… Вера в безусловное нравственное действие умственного образования, опровергаемая фактами, есть не что иное, как предвзятое положение, натянутое до нелепости».

Положительные идеалы П. столь же определенны, как и его критика современного строя зап. — европейской государственной и общественной жизни. «Есть в человечестве, — говорит он, — натуральная сила инерции, имеющая великое значение… Сила эта, которую близорукие мыслители новой школы безразлично смешивают с невежеством и глупостью, — безусловно необходима для благосостояния общества. В пренебрежении или забвении этой силы вот в чем главный порок новейшего прогресса». Простой человек знает значение этой силы и хорошо чувствует, что, поддавшись логике и рассуждениям, он должен будет изменить все свое мировоззрение; поэтому он твердо хранит ее, не сдаваясь на логические аргументы. Она покоится не на знании, а на основном мотиве человеческих действий — непосредственном ощущении, чувстве, опыте. «Один разве глупец может иметь обо всем ясные мысли и представления. Самые драгоценные понятия, какие вмещает в себе ум человеческий, находятся в самой глубине поля и полумраке; около этих-то смутных идей, которые мы не в силах привесть в связь между собою, вращаются ясные мысли, расширяются, развиваются, возвышаются». В политическом отношении эта сила бессознательных ощущений родит уважение к старым учреждениям, которые «тем драгоценны, потому незаменимы, что не придуманы, а созданы жизнью, вышли из жизни прошедшей, из истории и освящены в народном мнении тем авторитетом, который дает история и одна только история». С вышеуказанной силой непосредственно связывается и главная опора общественной жизни — вера, стоящая выше всяких теоретических формул и выводов разума. «Народ чует душой, что абсолютную истину нельзя уловить материально, выставить осязательно, определить числом и мерою, но что в нее можно и должно веровать, ибо абсолютная истина доступна только вере». Народ благодаря своему бессознательному чувству к истине, не зная ученой прагматической истории, и не нуждается в ней, так как создает свою историю — легенду, «в которой он чует глубокую истину — абсолютную истину идеи и чувства, — истину, которой не может дать ему никакой — самый тонкий и художественный — критический анализ фактов». С господством веры связывается господство церкви и особенно церковного обряда, в котором народом непосредственно, тем же чутьем, а не рассуждением, воспринимается смысл церковного учения. Слагаясь исторически, в связи с народной жизнью, обряд составляет неотъемлемую часть этой жизни. Поэтому не может быть речи о соединении различных церквей на теоретическом основании соглашения относительно понимания догматов; церкви останутся различны, пока будет различен обряд, т. е. пока будут существовать нации. П. не допускает порицания членами одной церкви членов другой за веру («каждый верует, как ему сроднее»), но вера в безусловную истину своей религии ведет к тому, что человек, убежденный в ней, считает своим долгом не только исповедывать открыто свое учение, но, в случае нужды, и насильно навязывать его другим». Согласно с этим П. не допускает равноправности церквей в государстве, тем менее — отделения церкви от государства. Идеалом является для него положение церкви в России. Религиозная жизнь такого народа, как наш, оставленного самому себе, неученого» — для П. «таинство». «Наше духовенство мало и редко учит, оно служит в церкви и исполняет требы. Для людей неграмотных Библия не существует; остается служба церковная и несколько молитв, которые, передаваясь от родителей к детям, служат единственным соединительным звеном между отдельным лицом и церковью. В иных глухих местностях народ не понимает решительно ничего, ни в словах службы церковной, ни даже в «Отче наш». И однако во всех этих невоспитанных умах воздвигнут, как это было в Афинах, неизвестно кем алтарь неведомому Богу». Что «народ наш невежда в своей вере, исполнен суеверий, страдает от дурных и порочных привычек, что наше духовенство грубо, невежественно, бездейственно» — все «это» явления несущественные (курс, в подлиннике). В своей государственной деятельности П. оставался всегда верен своим воззрениям. Они отражаются и на его юридических трактатах. Характерную особенность его «Курса гражданского права» составляет, как и в публицистическом трактате, пренебрежение к ученым теориям и принципиальным спорам. В нем совсем отсутствует так назыв. «общая часть», излагающая общие понятия о праве, его отношении к другим областям знания, методах, основных институтах. Взгляды П. на право, на процессы его образования и особенно на факторы его прогресса отличаются поэтому неопределенностью. В «Московском Сборнике» П. старается доказать, что понятие закона неотделимо от понятия заповеди, нравственной правды закона, хранителем которой является власть, регулирующая его применение в конкретных случаях и не позволяющая гражданам запутаться в сетях массы частных постановлений права. Детальной выработке норм П. не придает поэтому значения. «Кроме закона, хотя и в связи с ним, существует разумная сила и разумная воля, которая действует властно при применении закона и которой все сознательно повинуются» (89). В «Курсе» П. утверждает, что правовые отношения «определяются самой жизнью и ее экономическими условиями; право (закон) стремится только сознать и обнять эти условия, обеспечить правилом свободное действие здравого экономического начала жизни, подобно тому как в сфере семейственных отношений правило стремится к обеспечению нравственных начал, следуя за ними и к ним применяясь» (I, 1–2). В других местах П. настаивает на точном применении детальных норм закона, хотя бы и несправедливых: «там, где дело идет о применении силы данного известного закона к данному случаю, остается только определить истинный смысл данного закона, и соображения справедливости могут быть допускаемы только в пределах этого законного смысла» (II, 313). В «Судебном руководстве» он говорит, что закон — «только опора для исполнителей и требует от них известного знания и разумения, приобретаемого не из буквы закона, а из школы и из того совместно и последовательно накопленного запаса сил и опытности, который собирается трудом поколений». Для своего «Курса» П. выбрал «сравнительную методу изложения: в начале каждой статьи указывается основная идея учреждения, потом оно объясняется, в отличительных его чертах, по римскому, франц. и германскому праву. Когда в уме читателя готов по возможности полный и закругленный образ учреждения, излагается оно по русскому закону, с предварительным очерком его происхождения и исторического развития на нашей почве. Таким образом, читателю возможно, в потребных случаях, судить, в чем русский закон учреждения соответствует или не соответствует общему его типу, как он выразился в истории, в экономии и в праве Западной Европы». В таком виде «Курс» П., явившись вместе с тем первой самостоятельной и детальной разработкой действующего русского права в его истории и в связи с практикой, получил в русской литературе большую научную и практическую дену и сделался противовесом германской романистической схоластике, отрешившейся от истории и современного права в его новейших, не схожих с римскими, образованиях. Прочного базиса для оценки реформ, необходимость которых вытекает и из изложения «Курса», автор, однако, не дает. Подчеркивая несоответствия русских норм «общей идее» того или иного «учреждения», П. всегда находит, что реформа их не назрела, что она зависит больше от нравов, чем от законодательства (опека), что вопрос не выяснен (рядовые имущества), что на его решение влияют особенности отношений русской церкви и русского государства (семейное право) и т. д. Опасение ввести логическую мысль в построение институтов часто отражается и на ясности юридических определений.