Андрей Зарин - Бегство из плена

Андрей Ефимович Зарин

Бегство из плена

В плен меня захватили сейчас же после Бородина[1]. Мы отступили к Можайску. 29-го августа меня выслали на разведку. Выехал я с отрядом 16 человек и почти тотчас же был окружен неприятелем. Стал отбиваться, подо мной убили лошадь, я упал и меня забрали. Оказался я пленником при корпусе Виктора.

Меня записали и отвели в сторону, где я увидел толпу своих товарищей по несчастью. На огромном пространстве, позади фур и зарядных ящиков, в цепи итальянских егерей, стояли, сидели и лежали пленники. Здесь были и офицеры, и солдаты, молодые и старые, здоровые и раненые. Ко мне тотчас подошли два офицера.

— Милости просим, — сказал один, здороваясь со мною, и мы познакомились.

Один был артиллерийским капитаном по фамилии Федосеев, а другой — поручик Волынского пехотного полка Нефедов. Один был толстый, плешивый, с седыми волосами, а другой — молоденький и очень веселый. Оба они были взяты в Бородинском бою.

— Нашего полку прибыло, значит, — сказал Нефедов.

— Все-таки Бонапарту хвалиться нечем, — сказал Федосеев. — Смотрите! это все пленные чуть не от Смоленска! — и он указал рукою на все пространство, окруженное часовыми. На лужайке было примерно до пятисот человек. Понятно, это немного.

— Но ведь столько же в каждом корпусе, — сказал Нефедов.

— Пусть! будет тысячи 3, 4. Это всего! нечем хвалиться. Да что! — с жаром заговорил Федосеев. — Я, надо вам сказать, был взят на Шевардинском редуте[2]. У моего фейерверкера осколком ядра банник[3] вышибло, а банник меня по голове. Я потерял сознание, а тут меня и взяли. Когда я очнулся, редут наш взят, стоят в нем французы и между ними сам Наполеон. Слышу, говорит: «Много ли пленных?» — «Пленных нет», — отвечают ему (по правде, человек 20 раненых взяли). «Как нет, почему нет?» — «Русские предпочитают умирать, нежели сдаваться в плен». Наполеон даже потемнел. «Будем их убивать», — сказал он и отошел [4]. Нет, похвалиться ему нечем! — окончил Федосеев.

— Что же мы стоим. Пойдемте знакомиться да и закусить вам надо, — сказал Нефедов, и мы пошли по лагерю. У костра сидела группа солдат в оборванных мундирах и в белых парусиновых штанах, на которых видны были пятна крови. Почти не было между ними здоровых: у кого была перевязана голова, у кого рука, а двое лежали на земле, прикрытые шинелями.

— Вот, — сказал Федосеев, — эти умирают. Один раз сделали им перевязку и бросили.

Дальше была группа солдат и простых мужиков, среди них были чиновник и священник. Потом, тоже у костра, сидели офицеры. Когда мы подошли к ним, один встал и крикнул мне:

— Ротмистр Скоров! как вы попали? идите к нам!

Это оказался мой сослуживец, майор Кручкнин.

Мы поцеловались. В Бородинском бою он повел два эскадрона в атаку и не вернулся. Вахмистр видел, как он упал с коня. Все считали его убитым.

— А я жив, — объяснил майор, — меня конь в грудь ударил, и я сознанье потерял. Очнулся в плену.

Мы сидели у костра. Я познакомился со всеми, и меня угостили чаем.

— Это все наше, — сказал один офицер, — от маркитантки[5]. Пока деньги есть.

— Разве вам не отпускают довольства? — спросил я.

Кручинин махнул рукой:

— Нам полагается рис, галеты, кофе, порцион мяса, ром и полбутылки красного вина, но у них у самих нечего есть, и нам дают одни галеты.

— На Москву рассчитывают, — засмеялся Нефедов.

— Скажите, отдадут Москву? дадут еще бой? сильно мы пострадали? — посыпались на меня вопросы.

Я ничего не мог ответить.

Я знал только, что Кутузов решил дать бой 27-го августа, но ему донесли, что от второй армии осталась едва половина, и он приказал отступить. Знал, что убит генерал Тучков[6] и смертельно ранен общий любимец Багратион.

Рассказал все, что знал, и всем стало грустно. Все задумались.

Казалось, что Наполеон и вправду идет, как победитель, и легко может занять Москву.

В это время заиграли рожки.

— Это значит спать, — сказал Кручинин, — вы со мной! идемте.

Он поднялся и повел меня в свое помещенье. У него оказалась палатка. В ней копошился маленького роста коренастый солдат.

— Гаврюков, — сказал майор, — с нами еще один будет.

— Слушаюсь, — ответил солдат и оглянулся. У него было широкое, открытое лицо все в рябинах от оспы.

Он улыбнулся и сказал:

— Так что всем местов хватит.

Но в крошечной палатке места было мало. Мы легли на охапки сена, прикрытого попонами, головами друг к другу, а Гаврюков лег у самого входа в палатку.

Надвинулась ночь. В лагере все стихло, только время от времени доносились окрики часовых да ржание коней.

Я был утомлен и скоро заснул.

Так окончился день 27-го августа, мой первый день в плену.

На другой день, едва мы проснулись, как Гаврюков сказал нам:

— Сейчас выступают. Приказ был собираться.

Действительно, в лагере все было в движении. Мы напились чаю и сейчас же должны были идти.

Всех нас сбили в одну толпу, окружили теми же егерями, офицер сделал нам перекличку и затем скомандовал: «Вперед!»

Мы двинулись. Позади нас в неуклюжей фуре везли тяжко раненных.

Приключений с нами никаких не было. Обращались хорошо, и офицер, командующий конвоем, был поистине добрый малый. Он нередко присаживался к нашему костру во время остановок и очень мило беседовал с нами.

Он был пьемонец[7]. Маленького роста, живой, как ртуть, с смуглым подвижным лицом, с горящими глазами, он, когда разговаривал, то махал руками, делал гримасы и сверкал белыми, как бумага, зубами.

— Отчего вы нам есть не даете? все галеты да галеты? — спрашивали мы его.

— Откуда возьму? — и он разводил руками, — у нас у самих ничего нет. Хорошо, если поймаем курицу. Солдаты едят конину.

— Куда мы едем? верно, скоро будет сражение?

— Сражение! Кутузов будет ждать нас под Москвой. Наполеон разобьет его, и мы войдем в Москву и заключим мир, — при этом офицер весело смеялся.

Звали его Карузо, Антонио Карузо.

Мы все возмущались мыслию, что Наполеон может занять Москву. Мы были уверены, что наша армия стеной заслонит священный город и в него можно войти будет только по трупам.

— Это будет страшнее Бородина, — говорил Нефедов.

— Наполеон, я уверен, не решится принять сражения, — говорил Федосеев.

То же думал и я, и все другие, но вышло не по-нашему.

30 августа мы в своей пленной семье отпраздновали именины нашего государя, и славный Карузо не мешал нам даже кричать «ура!». В складчину мы купили рома, сахара, лимонов и сделали отличную жженку, на которую пригласили и его. Он пил с нами. Мы стали пить за победу нашего оружия.

Тогда он усмехнулся и сказал:

— Трудно!

— Почему?

— Потому что Наполеон непобедим. Это одно. А другое — мы очень хотим занять Москву. У нас нет совсем продовольствия, мы устали, нам надоело идти, и мы будем так рваться в Москву, что нас никто не удержит.

Расстались мы дружно. На следующий день снова пошли и 1-го сентября были уже недалеко от Москвы.

Сердца наши замирали и бились. Каждую минуту мы ждали, что вот-вот начнется бой, но до нас не доносилось не только пушечной канонады, но даже ружейного выстрела.

И вдруг вечером, когда Карузо окончил перекличку, он подошел к нам и, сверкая белыми зубами, сказал:

— Ну, завтра мы в Москве у вас будем! Кутузов побоялся сражаться и увел свою армию. Она пройдет через Москву сегодня, а мы войдем завтра!

— Быть не может! — воскликнул Нефедов. Карузо пожал плечами и отошел.

На нас напал словно столбняк.

Если бы то был Барклай-де-Толли, мы бы но удивились, но Кутузов — избранник народа!..

Простодушный Гаврюков вернул мне утраченный покой. Когда перед сном Кручинин сказал ему про страшное известие, Гаврюков спокойно ответил:

— Наш дедушка знает, что делает. Надо быть, тут французам и крышка!

— Дурак ты! — крикнул на него Кручинин; но впоследствии Гаврюков оказался прав.

На другой день вечером мы входили в Москву. С утра в нее вошли войска Мюрата. Мы шли, и нас поражала пустынность улиц. Везде французские солдаты — и нигде ни одного русского.

— Надо быть, благородные французы всех разогнали. Поди разбойничают теперь, — сказал Федосеев.

— Вы забыли Смоленск? — воскликнул Нефедов, — там жители оставили город. Здесь то же!

Сердце во мне затрепетало. Что бы я сделал? Я сжег бы дом и оставил его. Так сделал и каждый русский. Подошедший Карузо подтвердил догадку Нефедова.

— Вы удивительный народ, — сказал он. — С вами трудно воевать. Жители бросили город, императора никто не встретил, все дома заперты, а по улицам бегают выпущенные из тюрем.