Алексей Румянцев - Я видел Сусанина

Я видел Сусанина

Повесть А. Ф. Румянцева «Я видел Сусанина» — о патриотически-освободительной борьбе русского народа против польских интервентов в начале XVII столетия — читается с большим интересом.

Автор сумел показать мужество и героизм русских патриотов в этой борьбе.

Произведение это создавалось долго и кропотливо, с любовью и большим терпением.

«Работая в 1935—1936 гг. в Архивбюро Костромы, — пишет автор, — напал я на один следок, а вернее — полунамек, примету и ключ к поискам правды о Сусанине… Легенды и сказки, слышанные под Судиславлем, начал я оснащать фактами научно-проверенными, копил да копил всякие материалы, списки с древних документов, грамот…»

Более тридцати лет прошло с тех пор, как писатель напал на след заинтересовавшей его темы будущей повести. Крупицу за крупицей накапливая необходимый материал для нее, он бережно пронес ее через бурные, полные драматизма десятилетия до наших дней, создав нужное и полезное советским читателям произведение.

Иначе и не могло быть. Так поступает каждый настоящий писатель.

А. Ф. Румянцев не новичок в литературе. Он — член Союза советских писателей, автор книг для детей «Ромкины зигзаги», «Неспокойное детство», «Незабудка», «Гриб-путешественник» и др.

КАК ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ

«Надоело же слушать: Сусанин, Сусанин… А кто его видел, где портреты? Вот вы, например, видели его?»

— Да, я видел Сусанина!

Светлыми июньскими зорями гонял я с ним лошадей в ночное. Вдвоем сбивали мы с толку заиндевелых, промороженных панов средь Юсупова болота. В древнюю Кострому наведывались по декабрьскому первоснежью… Да припомнишь ли все? Давным-давно, еще в босоногом детстве, привели меня к деду Ивану хитрые тропы.

Мне, видите ли, было всего одиннадцать, когда Шура, старший братан, привез из Судиславля стихи о подвиге Ивана Сусанина. А одиннадцать лет — это одиннадцать лет, друзья: возраст смешной и милый, острота и пыл неиспорченной фантазии; человеку в эту розовую пору дано видеть и ощущать такое, чего уж, разумеется, не ощутишь пото́м, ставши взрослым. Я был сам себе маг и волшебник; я мог запросто, когда только этого хотел, слетать к земляку моему — дедушке Ивану — сквозь тьму эпох; я неустанно рисовал его и красками, и углем на газете, и плотницким синим карандашом, улепляя «художествами» бревенчатые стены нашей избы в Малиновке.

Живо представляю последний, почти удавшийся мне рисунок: он висел, помнится, в простенке между печью и слепым от недугов и передряг зеркалом. Крупно-размашистого сложения старик, как дядя Сильян из Тофанова, по-мужицки ладный, в сермяге из рыжей шерстины, как у Яшухи-Коновала, нашего соседа. Просторная — от плеча к плечу — борода пушиста и отливает дымцой. Шапка беличья нахлобучена до бровей — мохнатых, сросшихся в седой куст. Глаза из-под куста — выжидающе строгие, с невысказанным, немым вопросом.

Помню, как подолгу смотрел я в эти глаза с полатей: почти всерьез ожидал, не мигнут ли они каким-то чудом, не шевельнется ли, дрогнув, сермяга под сизой завесью бороды, и голос, живой голос Ивана-богатыря не поведает ли вдруг правду о былом? Самую бы рассамую правду, не искривленную подделками плутов-царей. Что все цари были плуты, я в ту пору — в строгий двадцатый год — ни капельки не сомневался. Что дедуню-героя бессовестно оболгали после его гибели, что муки смертные он принял совсем не за царенка Романова, хлипкого рохлю-недопадыша, — в это я верил всем пылом мальчишьей своей революционности. «Брехня в книжках старинных, — думалось на полатях. — Скажи, что Сусанин спасает царя, — эка, здоровущи были врать! Но где же, как мне узнать недосказанное?»

В ответ лишь тараканы шуршали в темных углах да мать гремела у печки ухватами. Дед, нарисованный мною, загадочно молчал.

— Не хитри, не хитри-ка! — грозил я пальцем портрету, свойски подмигивая. — Знаем, как тебя оживить.

Раз-два, и — кудлатая моя башка под тулупом, где пахнет во тьме кислой овечьей шерстью и где при желании можно увидеть даже Стену Веков. Ту громаду-громадущину, что тянется сквозь леса-болота волшебные, что людскому глазу не показывается, что прошлые века заслоняет от нас навсегда. Про нее, про махинищу эту, слыхивал Шура в Судиславле сказку. Стена седая-седущая, стена заколдованная, скрывает она, говаривал брат-грамотей, потайные ходы-пещеры в какое тебе желательно столетие.

А я, понятное дело, считал себя до́кой по части всего заколдованного: сочтешь ли секреты, что вмиг рассекречивал я впотьмах, под овчинным тулупом? Марш-марш, Сивка-бурка моей мечты, гоп-гоп за тридевять земель, за три с половиною века, добрый и верный конек мой!.. И вот оно, диво дивное, стена лесная без конца края, вот и камень-валун в золотистом песке, под сенью высокой дремун-травы. И калитка манит-зовет голосом черного мага: «Вугада-Мангада! Мангада-Вуг!» «Спеши», — по-русски это значит. А еще это значит, что надо покрепче, до радужных брызг зажмурить глаза, надо изловчиться и — вжжик! — под синь-камень, к таинственному ходу в пещеру. Гуляй себе в сусанинском веке, пока мать не турнула с полатей — управляться по хозяйству.

Вот как встретил я впервые деда Ивана, вот как подружился с ним надолго и накрепко.

Даже теперь, когда уйма лет прошло с той благословенной поры, когда многое в жизни изведано и пережито, мне по-прежнему, оказывается, нужен этот воинственный клич — «Мангада-Вуг!» Тает, как в дымке, Судиславская Малиновка, мой березовый рай; книги и рукописи на столе зовут к сегодняшним, к новым делам, а сквозь страницы нет-нет да и глянут седые сусанинские брови и глаза вприщур: «Дружбу забыл, землячок? Чуждаться стал?»

И невольно вспоминаешь полати своего детства. Я изучал давние времена, читал-перечитывал разные редкие книги, в архивных пластах рылся… Кому, как не мне, рассказывать восстановленную быль про деда? Долго ль мне ждать-поджидать, если я даже сердцем слышу деда порою?

Вот почему пришло время пригласить вас, друзья, на заветную мою тропку: собирайтесь-ка в путь-дорогу! Как вы на это смотрите? Заглянем, скажем, в 1608 год, повидаем города и деревни того давнего века… Мальчишек Башкана и Репу увидим, и деда Ивана, и бояр, царей, воинов…

Желаете?

Тогда вот вам рука моя: держитесь.

— Мангада-Вуг!.. Синь-камень, ворохнись, калитка, отпахнись!..

— Едем!

Путешествие первое

ПРЕДГРОЗЬЕ

ЗА ВОЛШЕБНОЙ ДВЕРЬЮ

Эх, леса костромские, леса дремучие!.. Ельник слева, березнячок справа, а там и сплошь глухмень хвойная боровая; когда-то когда, будто оконце света, проглянет за игольчатыми лохмами выжженная полянка-подсека. Мы в лесу предков, друзья: мы ступили за волшебную дверь. Порхнула с кустов крушины рябенькая бойкая пичуга — это уже пичуга древняя. И дятел-желна, что трижды турлукнул где-то под макушкой величественной сосны, вовсе не простой он, не наших дней дятел. И, конечно уж, не пытайтесь высматривать в этом прихмуренном царстве асфальтовую стрелу накатанного шоссе, не ловите ухом привычно-родного нам рокота самолета над лесом. Ямская проезжая дорога, искарябанная донельзя ухабами, вся в разводьях жирной липучей грязи, мотается среди мшистых стволов-исполинов будто пьяная; в стороне от промоин, ловко обегая корневища и кочи, змеятся набухшие влагой тропы с бесчисленными вмятинами лаптей и босых ног. А небо полудня голубеет высоко-высоко над изумрудно-золотистыми кронами: снизу смотреть — как из колодца.

Солнце нижет лучами в отвес,И дрожат испарений струи…Распахни мне объятья свои,Густолистый, развесистый лес…

Но вас, кажется, жжет нетерпение? Вам хочется поскорее увидеть и ощутить незнакомый век, окунуться в него? Не надо спешить — вот мой совет. Коль сдвинули мы время на триста шестьдесят лет, провалившись, как в люк, в прошлое, то лучше уж нашу разведку вести исподволь, без жадной и вредной суеты. Гляди-смекай да на ус мотай — вот наше дело. И еще условимся: нас нет, хотя мы и тут. Поняли? Не то чтоб вмешаться во что-то, новый порядок свой навести, несправедливость исправить, — нет и нет! Мы даже подвергнуть себя хотя бы малейшей опасности, к сожалению, не сможем: мы ведь невидимки, друзья!

Так и условимся?

А теперь — наблюдать!

Кончились наконец мутные хляби под ногами, сходят на нет пахучие гнилые моховища. Дорога вырвалась на благодатную сушь; можно присесть на холмик муравчатый, окрест оглядеться малость. Что там темнеет у крутого подъемца, в голубоватом лесном просвете? Овраг — старый, тенистый, весь в пышных папоротниках — пересекает наш путь. А корягу-выворотень, что повыше оврага, — видите? Чудище горелое, в комьях ссохшейся грязи, где наверху шеборшится что-то живое. Да нет, не шишига это, не кикимора лепится там к черным рогулям-корневищам и не Мишуня-медведь, лешевых мест шатун… Это же  ч е л о в е к  и з  1608  г о д а! Ну а коль совсем уж точным быть, то — юный человек: просто сказать — парнишка, долговязый и тонкий, поглядывающий с любопытством вверх. На парнишке — длинная, до колен, холщовая рубаха с веревочной опояской и шапкой, несмотря на лето. Странная для нашего взгляда шапка: по низу — полоска меха вытертого, пальца в три шириной, над мехом — презабавный, оттянутый назад сосок. Иванушку-дурачка мы в таких шапках рисуем.