Иоанн III Великий: Ч.3 - Людмила Ивановна Гордеева

Иоанн III Великий: Ч.3

Часть третья

ГОСУДАРЬ ВСЕЯ РУСИ

Глава I

НОВГОРОД — САМ СЕБЕ ГОСПОДИН

Узнав о смерти последнего любимого сыночка Фёдора, Марфа Борецкая будто остолбенела. Чуяло её сердце, чуяло с самого того момента, как его арестовали и отправили в Москву, что быть беде, что не вернётся её кровиночка домой. Сердце-то подсказывало, а разум не соглашался, мол, преувеличиваешь опасность, смягчится государь Московский серебром новгородским да отпустит своих пленников. Тайно посылала в Муром, к месту заточения сына, слуг верных, они узнали лишь, что Фёдор постригся, и ему по такому случаю позволили жить не в тюремном подвале монастыря, а в келье, но всё-таки под охраной. Ещё будто бы слышали её разведчики, что нездоров он, крепко застудился в холодных сырых казематах. Но всё же надеялась Марфа, что выдюжит сын, ведь крепкие у неё были дети, здоровые, когда и случалась простуда, так в три дня всё улетучивалось. Да вот не выдержал...

Месяц не выходила вдова-посадница из своих комнат, месяц не хотела видеть никого из посторонних. Даже сам владыка Новгородский получил от ворот поворот — его посыльному сказали, что Марфа больна и никого принять не может. Правда, деньги на помин сыночка прислала немалые. Однако всё ж осерчал Феофил. Считал, что теперь самое время Марфе с духовником пообщаться, причаститься и покаяться. Ведь и её вина есть в смерти сына! Но, видно, каяться и долго себя винить посадница вовсе не собиралась.

Так оно и было. Обходилась Марфа тот месяц своей домашней молельней да прямым общением с Богом. Молча принимала еду от прислуги прямо в дверях, снова запиралась. Горе своё хотела переболеть в одиночку, без свидетелей. Молилась и думала, снова молилась, пока, наконец, не потекли спасительные слёзы, принёсшие облегчение. И тогда снова пожелала видеть архиепископа.

Феофил, бросив все свои немалые дела, тут же примчался в богатый Марфин терем в Людином конце на Софийской же стороне, благо это находилось совсем рядом с детинцем, с его собственным архиепископским дворцом. Его маленькая крытая кибитка с зашторенными окнами провезла его с владычного двора по улице Епископской через Спасские ворота по Новому мосту мимо дворов Тучи и Овина прямо к Марфиным хоромам. На улице расцветал май, и его запахи пьянили даже престарелый, закалённый постами и воздержаниями организм владыки. Знал он свой маленький грех — тайную симпатию к Марфе, но и знал также, что замолит его, ибо Господь милосерден к маленьким человеческим слабостям.

Марфа не стала скрывать от владыки своих чёрных мыслей, того, что надумала за месяц затворничества.

— Я буду мстить Иоанну до последнего дыхания за моих детей. Мне терять больше нечего.

— Как же нечего? — проникновенно глядя на похудевшую свою духовную дщерь, ласковым голосом возразил Феофил. — У тебя богатство несметное, у тебя есть внук-наследник, ниточка от твоего Фёдора, продолжение его. Неужто ты захочешь и его опасности подвергать?

— Он дитя, его Иоанн не посмеет тронуть, постыдится с малым воевать. Если отстоим свою вольность, может быть, и с помощью Казимира, свободным человеком, хозяином мой Василёк останется. А коли повесит государь Московский ярмо на вольный Новгород, коли сделает нас своими холопами, так и внучек мой будет холопом жить, если пожелает. Как все. А мне терять нечего. Неужто я бояться и прятаться буду, когда сыновья мои за вольность земли родной погибли? Нет, мне обратного пути нет.

Архиепископ Феофил наслаждался видом похудевшего взволнованного Марфиного лица с яркими зелёными глазами, которые делали неприметными выступившие морщинки. Владыка полностью разделял её порыв к свободе, и сам вовсе не хотел терять ту полную и неограниченную власть, которую имел в обширных новгородских просторах и в которой всё более укреплялся. Но его врождённая и приобретённая на длинном пастырском пути осторожность и выдержанность не позволяли ему столь открыто говорить о своих чувствах и замыслах. Он, конечно же, полностью доверял Марфе, но она была слишком открытой и несдержанной, могла проговориться не только про себя, но и про других при ком-либо постороннем, накликать беду на всех. Кроме того, знал владыка, что и у дверей есть уши, а в городе у великого князя полно соглядатаев, сторонников и просто доброхотов, которые всегда готовы услужить сильнейшему. Именно потому предпочитал действовать Феофил неслышно и невидимо, через особо доверенных своих помощников, не оставляя следов и записей. На людях же выступал миротворцем и даже среди единомышленников, какой представлялась ему Марфа, сердца своего не открывал. Оттого малость охолодил её:

— Терять всегда есть чего живому человеку, — молвил он всё тем же ласковым, умиротворяющим голосом, будто мать, наставляющая шаловливого ребёнка. — Я понимаю твоё горе и стремление отомстить. Только не по-христиански это, дочь моя. — Архиепископ на всякий случай оглянулся на дверь и ещё тише продолжил: — Да и что можем мы сделать, если сила на стороне Иоанна? Он под свои знамёна в месяц всю Русь поднимает, когда ему это необходимо. Наша отчина, Псков, и та ему в рот смотрит, царём и государем величает. Да и понятно! Кто их последние годы от немцев и ливонцев обороняет? Он. А мы со своей вольностью и оружие-то скоро разучимся хорошее изготовлять.

— Покупать станем! Мы на то и купеческий город, чтобы покупать всё нужное. Зачем у нас на Торгу Немецкий да Готский дворы стоят? Я уже заказывала им оружие огнестрельное. Дорого, да привозят. Мехов и серебра у нас хватит всё оплатить. А ещё я надумала снова счастья попытать, тайное посольство к Казимиру направить. Пусть разузнают, нет ли у него силы и желания помочь нам, чем он теперь занят, имеет ли власть для принятия решений скорых, военных.

Феофил от такой откровенности даже растерялся. Она делала всё правильно, так как диктовали ей логика и обстоятельства. Но разве мог он во всеуслышание одобрить это? Да если кто об этом узнает — пропало его владычество! Будешь тогда не на сладостную Марфу любоваться, а на стены сырой кельи, если того не хуже.

— Ты не горячись, дочь моя, — заговорил владыка, всё ещё торопливо соображая, как бы сказать так, чтобы и не запретить ей действовать, и в то же время не выказать своего