Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 Страница 33

— Уберите эту непотребную снедь, — неожиданно рассердился еретик, и на Америга, покраснев со стыда, отодвинула плетеное блюдо с сыром как можно дальше.

— Простите, отче Гауселин… Это все наш гость, он не знает…

— Католик, должно быть? — мягким голосом спросил отец Гауселин, и я внутренне сжался. Впрочем, отрицать свою принадлежность к церкви я никогда бы не стал: напротив, сотворив краткую молитву, приготовился давать какой угодно отпор — вплоть до преклонения шеи под меч, как святая Агнеса. Отец Гауселин же не спешил на меня набрасываться — напротив, мягко кивнул, весь лучась дружелюбием в мою сторону.

— Ну что же, юноша, не правда ли — не такие мы страшные, как о нас рассказывают попы? Видите, младенцев не едим, и черных кошек тоже не спешим под хвост целовать…

Айма прыснула; мне же было вовсе не смешно. Лучше бы вы кошек целовали, чем тело Христово словами и делом оскорблять, подумал я. А сказал только:

— Да нет, что вы. Вовсе я так не думаю. Не все же священники такую глупость говорят.

— Молочного же мы не едим во все дни своей жизни, несколько более строгий пост во славу Господню стараемся держать, — продолжал отец Гауселин. Он так сильно искушал меня, так призывал ввязаться с ним в спор — меня, жившего целый год при Нотр-Дам бывшего студента, что сил никаких не было противостоять искушению! Тем более что Айма смотрела круглыми темными глазами в рот еретику, и мне так-то захотелось, чтобы она хоть на миг перевела взгляд на меня!

— Разве же во славу Господню, благородный эн, вы поститесь? А не из страха осквернения, которого не ведали апостолы, вкушая пасхального агнца за одном столом со Спасителем?

Метру Бернару, похоже, не хотелось диспута. Отец Гауселин, кушая макароны с непередаваемым изяществом — я так не умел — покачал головой, возводя глаза горе от такого невежества и не снисходя до ответа. Ответом были удивленные — что это тут за букашка запищала? — взгляды, подаренные мне с обоих концов стола. В самом деле, куда мне с ним спорить, необразованному мальчишке, даже не клирику, не послушнику — с катарским стариком, встречавшим в жизни оппонентов вроде легатов и архипастырей! Айма, округляя глаза, делала знаки брату. Аймерик наклонился к моему уху и шепнул:

— Не спорь, будь так добр, это ж наш гость, он господин епископ!

Я слегка задохнулся, распознав, кто заявился «на огонек» к мэтру Бернару — сам еретический епископ Тулузы, которого надеялись поймать и сжечь еще в Лаворе! Тем временем шумно встал из-за стола молчаливый вигуэр эн Матфре и без малейшей неловкости попрощался с хозяином кивком головы.

— Пойду-ка я, эн Бернар, что-то в сон клонит по такой жаре. А вам, любезная на Америга, спасибо за угощение.

— Понравился ли вам мой хлеб?

— Чудесно хороший хлеб, любезная хозяйка.

— А как вам мои ветчины и соленья, эн Матфре?

— И то, и другое выше всяческих похвал, на Америга.

Так переговариваясь, добрались они до двери; толстяк Матфре уже утирал пот, не успев выйти за порог под яркое солнце — и вот ушел, и я лишился последнего католика в компании, оставшись совсем один, в неловкости и печали.

— Историю, отец Гауселин, — попросила Айма жадно, сидя как маленькая девочка, сложив руки на коленях. — Историю расскажите, Бога ради!

— Ради праздника и для наставления в вере, — поддержал дочку мэтр Бернар, прерванный, помнится, в собственном рассказе еще до начала постройки Монтобана. И епископ рассказал — не ломаясь долго, как иные рассказчики, своим красивым голосом, весьма интересную историю, не лишенную, конечно же, катарского поучительного смысла. История была примерно такова:

Жил да был один человек, великий грешник. С женщинами распутничал, обижал вдов и сирот, скупился на деньги, а главное — не любил он истинной церкви и гнал ее, как только мог.

— Как епископ Фулькон, — вставил внимательно слушающий Жак. И был награжден смиренным светлым взглядом:

— Можно сказать и так, сын, но я предпочел бы, чтобы меня не перебивали.

Так вот жил этот грешник, жил — да и помер наконец, временно освободив мир от своего скверного присутствия. И сделал Господь так, что за свои прежние грехи возродился наш грешник в теле ящерицы, скользкой твари, нелюбимой людьми и презренной перед Богом… Ведь всякому известно, что если бы души всех умерших не вселялись заново в тела, а уходили бы на небо — за века существования мира этих душ столько бы накопилось, что весь воздух был бы забит ими, как мошкарой над болотом! Никаких небес не хватит, ни всей земли, чтобы столько душ вместить. Потому и вселяются они в вечном круговороте в новые тела, чтобы прийти через уроки новых воплощений к рождению в теле верующего, предназначенного ко спасению!

И ползал наш грешник в теле ящера по земле, прятался под камнями, а душа его все помнила, что была человеком. И умер ящер, и возродилась душа в теле волка. Плохо быть волком, особенно по зиме! Душа же его все помнила, что была человеком, а после ящерицей. И жил наш грешник, мучился, задирал овец у бедных поселян, выл зимою с голодухи, и наконец убили его охотники деревни, собравшись всем миром и вздев зловредного волка на рогатину. И возродился наш бедный грешник в теле пса. Принадлежал тот пес одному рыцарю, бегал за ним по пятам и загонял для него лис на охоте. А душа его — обратите внимание — все помнила, что была человеком!

Даже мэтр Бернар слушал завороженно, потому что чудесным рассказчиком показывал себя еретический епископ. И я, не желая того, заслушался — таких сказок мне слышать не приходилось.

Так вот служил тот пес своему хозяину, сеньору, верой и правдой, и поехал однажды сеньор на охоту, взяв с собой любимых гончих. И нашего пса, который раньше был волком, ящером и человеком, тоже захватил с собою сеньор. Подняли верные егеря кабана, побежали за зверем псы, весь лес звенит от рогов, рыцарь пускает коня в галоп… А кабан-то обманул загонщиков, сделал круг и заступил дорогу коню того рыцаря! Испугался скакун от неожиданности, сбросил всадника и умчался, так и получилось, что остались на дорожке только наш рыцарь, страшный вепрь да верный пес. Бросился кабан на сеньора и нанизал бы его себе на клыки, да только пес кинулся сбоку и вцепился зверю в ляжку, так что рыцарь успел вынуть из ножен меч и отрубить вепрю голову. Вот только верного пса, спасшего хозяину жизнь, не сберег: рванулся вепрь и размозжил его о дерево.

«Епископ» помедлил, живописав кровавую охотничью сцену с такой правдоподобностью, что я понял — наверняка он раньше рыцарем был, или хотя бы жил при рыцарском дворе. Что же, всякое бывает. Я вот раньше тоже… был кем-то вовсе другим.

Так вот, что о бедном грешнике, душа которого все помнила, что раньше была псом. На этот раз он возродился наконец человеком — так Господь наградил его за верную и добрую службу — и обратился к истинной вере, и стал добрым христианином и «совершенным». И был у него товарищ, другой совершенный, с которым они вместе странствовали и проповедовали слово Божие. Шли они однажды вместе через лес, а лес этот оказался тот самый, в котором умер наш человек, когда был псом. И душа его вспомнила, как жила в теле пса, хотя в теле человека он еще никогда тут не бывал; и сказал «совершенный» своему товарищу: посмотри, здесь некогда я умер, схватившись с кабаном! Товарищ не сразу ему не поверил, потому как молод был и недоверчив (снова ласковый взгляд на меня, заставляющий покраснеть) — и тогда повел его старший «совершенный» на старую заросшую дорогу, и нашел там большой разбитый молнией дуб, а возле него — скелет кабана и белые кости гончего пса.

Вот такая история. После которой раскланялся отец Гауселин, похвалил хлеб на Америги, и макароны, и гвоздичный соус, поддался уговорам забрать с собою остатки большого угря («Для братии, из любви к Богу, возьмите, отче, не побрезгуйте!») — и удалился, еще раз благословив все собрание и пригласив вечером на службу в башню некоего Морана. И вы, юноша, приходите, не забывайте меня — вы человек неглупый, вряд ли склонны бояться теней и пустых толков, сами посмотрите, христиане мы или же дьяволовы слуги, как учили вас ваши священники, о которых я без нужды дурного слова не скажу… Не то что они — о нас. Признайтесь, вы ведь многого о нас наслышались от своих прежних учителей? Всякого слушай, а думай своей головой…

Наконец он ушел, внушив мне твердую уверенность, что ни на какую катарскую мессу я точно не пойду. Чего еще не хватало! И без того грех, что я тут сидел с ним за одном столом («Возненавидел я сборище злонамеренных, и с нечестивыми не сяду») и слушал его еретические байки! Не мешало бы исповедаться, а то страшно — вдруг опомнюсь, когда уже поздно будет?

— Похоже, ты ему понравился, — даже как-то завистливо сказал Аймерик, когда мы с ним укладывались спать. Жара стояла ужасная, на улице кричали пьяные весельчаки — весь город празднует, и в вину никому не вменишь в такой великий день, да нам ничто уже не могло помешать спать. — Понравился ты ему, слышь? Епископу Гауселину, святому мужу! Он ведь знаешь какой святой муж? Как апостол Павел или Иоанн, к женщине не прикасается, души спасает, мученической смерти не боится и даже жаждет! Пойдем-ка сегодня с нами на службу, посмотришь, какая у нас благодать!