Николай Чебаевский - Страшная Мария

Николай Николаевич Чебаевский

Страшная Мария

1

В слякотную осеннюю пору, когда телеги вязнут в грязи по ступицы, явился в многодетную семью Безгубиных хуторянин Борщов.

— К тебе, Фома, за подмогой, — сказал он, поклонившись.

Безгубин глянул на Борщова с удивлением. Крепко жил хуторянин, по земле ходил твердо, голову носил высоко.

А тут вдруг такой низкий поклон. Была бы еще страда, а то хлеб давно убран.

Еще больше удивило, когда Борщов кивнул на босоногую косматушку Марьку.

— Не отдашь ли, Фома, малолетку в няньки?

— В няньки? — озадаченно поскреб в затылке отец Марьки. — Так ведь сам сказал — малолетка она, пятый годок не сравнялся.

— Боле и ни к чему. Всего-то от нее надобно, с Алешкой чтоб игралась. Последышу моему три годика. Второму, Семке, десятый, в школу бегает, неохота, да и некогда ему нянчиться. Степан мой, знаешь, оженился, а старуха лежит пластом.

Жену Борщова рановато еще было называть старухой: и сорока бабе не стукнуло. Но после рождения младшего стряслась с ней беда — отнялись руки-ноги. И хотя сострадания Борщиха не заслуживала — лютая была скопидомка, люди все-таки жалели бабу: тяжкая досталась доля.

Матвей — тоже известный жмот, только пооборотистее, половчее своей жены. Если в плате не прижмет, то в работе все, что можно и нельзя, из тебя вымотает. Да и он вызывал теперь сочувствие: попробуй-ка покрутись при больной жене с ребятами да с хозяйством.

Поэтому никого не удивило, что слишком рано, едва парню стукнуло семнадцать, женил он старшего сына. Понимали: до зарезу нужны в доме женские руки. Стряпать, стирать, коров доить — не мужское дело.

Правда, потом по деревне прополз слушок, что Матвей принудил сноху к сожительству. А сын, прыщеватый Степка, и не пикнул, будто уступил жену за мельницу, днюет и почует там, пыжась своей властью перед помольцами-сельчанами. Ну, а где правда, где сплетня, Безгубиным не было надобности выяснять.

Сейчас волновало одно: Марьку просили в няньки.

— Плату положу вровень с поденщицей, — сказал Борщов.

Это было вовсе диковинно. Таким крохам-нянькам, как Марька, испокон веку платили в деревне гроши. Считай, жили за харчи да кое-какую немудрую одежонку. А баба-поденщица на сенокосе, на жатве ли, на обработке льна у любого сквалыги-хозяина зарабатывала вчетверо-впятеро больше, чем малолетка-нянька.

Отец с матерью переглянулись. Жалко было с таких малых лет отдавать дочку в люди, но семье поддержку сулили приметную.

— Больно уж девчушка мала — какая из нее нянька, — вздохнула мать.

— Так это грудного нянчить трудно, на руках надо таскать. А мой Алешка сам бегает. Только для догляду да для ребячьей компании и нужна… Ну, там когда из-под старухи горшок вынести. Прямо скажу: молодайка брезговает.

Мать с отцом опять переглянулись. Так вот почему раскошеливается Борщов. Пожалуй, есть доля правды в людских пересудах. Бережет снохач молодайку.

— По рукам, значится? — нетерпеливо сказал Борщов.

— Как с одежкой, с обувкой, тоже не мешало бы дотолковаться, — уступая, заметил отец.

— Одежка, обувка для такой шпингалетки — не разговор, — оживился хуторянин. — В однорядочку все справим — и будничное и праздничное.

— Ну, коли так… — перекрестилась мать. — С богом, Марька, иди к дядюшке.

Марька дичилась, жалась к матери, коричневыми перепачканными в брюкве-паренке ручонками хватала за юбку.

— Не пужайся, не пужайся, дитятко. Я вот пряником тебя, печатным угощу. — Борщов выгреб из кармана несколько пряников и горсть разноцветных леденцов.

У Марьки загорелись глазенки. Но подойти к дяденьке она все равно не решалась. Тогда он сам подошел, высыпал гостинцы в подол ее застиранной кофтенки.

Как водится, выпили «магарыч». Довольный Борщов за столом шутил, сыпал прибаутками. Отец с матерью, пропустив по чарочке, тоже улыбались. Марька совсем освоилась. Оделив брата и сестренок гостинцами, она мигом сгрызла леденцы, но долго сосала один-единственный доставшийся ей пряник.

Завершился уход ее в няньки вовсе весело. На ногах у Марьки были сшитые матерью сыромятные обутки. Крестьянская эта обувь удобна в летнюю пору, легка, без жесткой подошвы, ноги не потеют, не устают. Но в осеннюю распутицу в таких обутках ходить — все равно, что грязь ковшом черпать.

Запрячь свою Рыжуху Безгубины не могли: ждали с часу на час жеребенка. Борщов же пришел пешком. На рабочих конях он отправил сына Степана в город с обозом, выездного жеребчика берег пуще глаза. С шиком, по-барски прокатиться в коляске или на санках на зависть людям — это он любил. А месить грязь на рысаке — избави бог! Лучше на своих двоих, тем более — напрямик через лесок до деревни близехонько. Борщов неожиданно предложил:

— Хочешь, верхом на себе прокачу? Ну-ну, хватайся за шею.

— Давай, давай, прокатись хоть разок на хозяине, — подбадривал захмелевший отец.

Мать посмеивалась, согласно кивала. И Марька, окончательно осмелев, уцепилась за плечи хуторянина. Он подкинул ее повыше на спину, подхватил за ножонки.

— Ишь, как ловко оседлала, — произнес не то с похвалой, не то с насмешкой. — Поехали!

Так верхом на хозяине, сопровождаемая шутками и смехом, отправилась Марька в люди.

Поначалу складывалось все, как обещал Борщов. Марька играла с Лешкой, кормила-поила парализованную хозяйку, выносила из-под нее горшки. Но через некоторое время хозяйка надумала использовать Марьку для иных целей.

— Ты, маленькая моя, не видала ли ненароком, чего Фроська в пригоне околачивается? Долго ли четырех коров подоить, а она там вчерась полдня пропадала, — сказала хозяйка Марьке вкрадчиво.

— Она не пропадала, она плакала, — доверчиво отозвалась девочка.

— Плакала? Чего ей убиваться, ежели живет как блин в масле?

— Дядя Матвей тоже ей говорил, — простодушно добавила Марька.

— Матвей? — скосила глаза паралитичка. — Он чего… он тоже в пригоне коров доил?

— Не-е, — прыснула Марька. — Дядя Матвей только гладил Фроську по голове да уговаривал.

— А как он ее уговаривал?

— Говорил, будет жить как блин в масле. Пусть чего хочет пожелает, он завсегда исполнит. Дядя Матвей — добрый, — похвалила Марька хозяина.

— Так-то-ся-я!.. — протянула хозяйка, и полуживое ее лицо сделалось совсем мертвым, посинело, как от удушья. — А еще чего они там говорили-делали?

— Ничего, тетя-Дуся, больше ничего! — испугалась Марька. Фроська плакать перестала, в кухню молоко понесла. А дядя Матвей ворота стал ладить.

— Истинно, как в поговорке: дом порушил, ворота поставил и замок повесил.

Какой был после у хозяйки разговор с хозяином и Фроськой, Марька не знала. Однако сразу начались крутые перемены. Назавтра Борщов поймал Марьку за косичку, сурово сказал:

— Ежели еще станешь подглядывать за Фроськой да Авдотье пересвистывать, я гляделки твои вместе с головой назад поверну. Запомни, только на первый раз прощаю, по неразумию твоему.

Потом, не обращая внимания на вопли и проклятия, которыми осыпала его хозяйка, уволок ее вместе с кроватью за печь. Там был полутемный закуток, где летом хранили тулупы и валенки, а зимой — дождевики да сапоги.

— Чтоб поменьше зыркала, лежи тут.

— Покарает тебя господь, покарает! Вездесущ он, всеведущ, — стращала Авдотья.

— Не каркай! Тебя уж покарал, боле некуда. Знать, грешила пуще моего, коли я на своих ногах топаю, а ты валяешься, как перепрелая стелька.

— Богохульник, сатана окаянный!

— Заткнись, говорю! Жрать-пить подавать, дерьмо из-под тебя выносить малолетку вот нанял — и хватит с тебя. Больше и сам господь-бог сделать меня не заставит.

Фроська с этого дня перестала точить слезы. Расхаживала по дому павой, нахально скалила зубы, форсисто вертелась перед свекром, когда подавала ему на стол.

Прыщеватый муженек ее Степан вовсе редко стал приезжать с мельницы. А если и появлялся, Фроська не замечала его и еще бесстыднее выкобенивалась.

Марьку она возненавидела, походя угощала подзатыльниками, еды не давала.

— Лопай то, что остается от твоей запечной ведьмы.

Ладно, хозяйка не могла похвалиться аппетитом, кое-что перепадало после нее. Да еще Лешка, баловень Матвея, делился гостинцами и носил с отцовского стола то шаньги, то пироги.

С Лешкой они дружили. Самые хорошие, светлые часы были те, когда Матвей отпускал их в поле, в лес. Тогда они объедались сочной, пахучей клубникой, отыскивая ее в траве по солнечным косогорам возле хутора, или шарились по реденькому березничку, наполняя корзинку прохладными маслятами и хрусткими волнушками вперемежку с пучками кипрея и маральих кореньев, которыми лечилась Авдотья.

Матери Лешка сторонился. Когда она звала его к себе за печку, то всегда плакала горючими слезами. Мальчонка тоже ревел в голос, а потом обходил закуток стороной, испуганно озираясь, словно за печью и впрямь жила ведьма, как говорила Фроська. Хотя, конечно, ведьмой Лешка свою мать не считал, но ее парализованные руки так давно не касались его, что он отвык от ласки, а изможденное лицо и слезы матери не вызывали жалости, только пугали.