Луи де Берньер - Бескрылые птицы

Луи де Берньер

Бескрылые птицы

По большому счету, эта книга — необходимая дань печальной памяти миллионов граждан разных национальностей, павших жертвой бесчисленных маршей смерти, вынужденного бегства, кампаний преследования, уничтожения и обмена населением в описываемые времена.

В личном плане книга посвящается памяти моего деда с материнской стороны Артура Кеннета Смителлса, служившего в батальоне «Нельсон» Королевского морского дивизиона и тяжело раненного в Галлиполи. Я шел по его следам, собирая некоторые материалы для этого романа.

Manet in pectus domesticum[1].

Она лизала и лизала вскрытую банку, не понимая, что пьет свою кровь.

1. Пролог от гончара Искандера

Те, кто здесь остался, частенько задаются вопросом, отчего это Ибрагим съехал с ума. Знал только я, но помалкивал, потому что он просил уважить его горе или сжалиться над его виной — так он еще выразился. Теперь, когда Ибрагим спятил, а солнце давно высушило дождь, смывший кровь с камней, и почти не осталось тех, кто помнит красавицу Филотею, мне думается, предательства не будет, если все же рассказать правду. Не поверишь, что у нас пролилось столько крови, и теперь уже не важно, коли я расскажу о последнем несчастье, что обрушилось на Филотею, милую, тщеславную и красивую христианку.

Бывает, дотягиваешь до поры, когда уже кажешься себе призраком, забывшим вовремя помереть. Конечно, в молодости-то оно веселее. С возрастом душа вроде как сворачивается. Кто-то блуждает в грезах о прошлом, а иные вдруг понимают, что разучились жить на белом свете. Мысль о будущем не радует, а раздражает, словно мы уже всего навидались и мечтаем лишь о долгом сне, окаймляющем жизнь. И во мне живет такая усталость.

Вообще-то мы здесь люди серьезные. С христианами жилось веселее — уже потому, что у них почти каждый день праздновался какой-нибудь святой. Вроде бы пустяки, а веселье заражало. Наша-то вера делает нас степенными и задумчивыми, горделивыми и грустными, а у них особой строгости нету. Наверное, из-за вина. Для них оно драгоценно и свято, считается божьей кровью, что ли, а для нас эта радость навсегда испорчена запретом Пророка. Мир ему, но мне бы хотелось, чтоб он распорядился по-иному. Мы выпиваем, но выпившими себя не любим. Иногда мы пили с нашими христианами и подцепляли от них веселье, как зябкой ночью подцепляешь малярию. Но вот мы остались одни, и камни опустевшего города сочатся печалью.

В юности Ибрагим-рехнутый был весельчак. Говорят, он родился с ухмылкой на губах и с малолетства умел издавать непотребные звуки. Вернее, он здорово мекал, в точности изображая глупую козу в разный настроениях: удивленная коза, коза ищет козленка, недовольная коза, голодная коза, обалдевшая коза и коза в течке. Но самое знаменитое меканье — коза, которой нечего сказать. В нем великолепно передавались безмозглая дурь, тупость и безобидность. Если желаете послушать, ступайте мимо древних гробниц к известняковому карьеру. Там неподалеку Ибрагим-рехнутый, хоть и потерял рассудок, по-прежнему пасет на пустоши коз. Только остерегайтесь его громадного пса. Эта замечательная зверюга сама каждый вечер разводит коз по домам, Ибрагиму-рехнутому ни словечка говорить не нужно. Но кусачий пес по запаху сразу распознает чужого. Если Ибрагима там нет, идите на звук каваля[2]. Мелодия так печальна, что вы замрете и пригорюнитесь. Сам Ибрагим больше не мекает, а слушает коз, что бродят в кустарнике, и вы быстро распознаете меканье козы, которой нечего сказать.

Бывало, Ибрагим вдруг мекнет посреди разговора или на торжественном обряде, и в детстве отец частенько его за это драл. Однажды Ибрагим перебил даже имама, ходжу Абдулхамида, да пребудет он в раю, когда тот привычно пустился в бесконечные рассуждения о законе. Случилось это на площади, где старики сидят под платанами. Ибрагим — ему было лет восемь — подкрался и вдруг мекнул из-за дерева, когда все уважительно внимали ходже. Наступила ошеломленная тишина, а Ибрагим, захихикав, улепетнул. Мужчины переглянулись, и отец Ибрагима, покраснев от гнева и стыда, вскочил. Но Абдулхамид, добрый и от природы благородный человек, за свое достоинство не трясся и придержал Ибрагимова отца за рукав.

— Не бей мальчика, — сказал ходжа. — Я сам размекался, а теперь и другие поговорят.

Отца Ибрагима звали Али-кривонос.

Людей удивила терпимость имама к такой непочтительности, но прошел слух, будто он увидел в ней какой-то знак, и с тех пор озорство мальчика считали обычным закидоном жизни. Ибрагим тогда дружил с моим сыном Каратавуком и, уж поверьте, был абсолютно нормальным, просто Аллах создал его таким потешным. Пожалуй, вам и не надо идти к гробницам, коли желаете взглянуть, каков он сейчас. Просто дождитесь, пока он вернется с козами и огромный пес разведет их на ночь по домам. Ибрагим-рехнутый помнит кличку любой козы, но в остальном голова у него совсем прохудилась.

Говорят, для сумасшедшего каждый день — праздник, а еще болтают, что у безумия семьдесят ворот. Верно, многие сумасшедшие счастливы — судите по нашим городским идиотам, что сидят на заборах, скалятся и гадят под себя. Но я знаю, что ворота Ибрагима — это врата неизбывной печали, и в голове у него водопад горя. Наверное, в войне с греками многие помешались от ненависти; если честно, и я в их числе, но Ибрагим — единственный, чей разум ослаб от любви.

Ибрагим винит себя, и будь я братом или еще каким родичем Филотеи, вернулся бы из ссылки и убил его. Да вот в чем загвоздка: с ней бы вообще ничего не случилось, кабы не дела в большом мире. И мое мнение — виноват не один Ибрагим, а все, кто здесь жил, и кровожадные честолюбцы из чужих краев.

Нам тогда довелось узнать о куче стран, про которые мы слыхом не слыхивали. Обучение вышло быстрым, хотя многие и сейчас никак не разберутся. Мы узнали, что наших христиан иногда называют «греками», хотя мы-то частенько обзывали их «собаками» и «неверными», но без злости, с улыбкой. У них тоже для нас имелись свои прозвища. Желая обидеть, они называли нас «турками», хотя мы говорили про себя «оттоманы» или «османы». Потом оказалось, мы и вправду турки, чем стали гордиться, как новыми башмаками, которые сначала жмут, а потом разнашиваются и сидят превосходно. В общем, мы обнаружили, что действительно есть такая страна «Греция», которая желает тут хозяйничать, разделаться с нами и отобрать нашу землю. Прежде мы воевали с русскими, так что знали о них, но кто такие итальянцы? И всякие другие франки? Мы вдруг узнали, что есть народ по прозванью «немцы», а еще «французы», и есть такая Британия, которая правит половиной мира, о чем мы и не ведали, но никто не объяснил, зачем им понадобилось заявляться сюда и обрекать нас на тяготы, голод, кровопролитие и слезы, зачем они играли нами и превратили наш покой в муку.

Я виню этих франков, виню властителей и пашей, чьих имен, наверное, никогда не узнаю, виню церковников разных вер и всех, кто позволил своим солдатам быть волками, говоря им, что это нужно и доблестно. Я и сам был немного волком, и теперь сгораю со стыда из-за того, что ненароком сотворил со своим сыном Каратавуком. За долгие годы войн слишком многие научились разжигать в сердце своем ненависть, предавать соседей, насиловать женщин, воровать и лишать крова, призывать Бога, свершая дьявольское дело, распаляя себя злостью и творя непотребства даже над детьми. Многое чинилось просто в отместку за подобные зверства, но, знаете, будь земля завалена снегом, а вина — собольей шубой, я бы замерз, но ее не надел.

Однако виню я не только себя, власть имущих, земляков анатолийцев и свирепых греков. Еще виновата злая судьба. Ею обласканы единицы, а обижены многие, но в результате всех овец подвесят за ноги на крюк мясника, и всякое пшеничное зернышко, где бы ни выросло, окажется под жерновом.

Как все же странно: пожелай вы узнать о юной христианке, случайно погибшей в непримечательном местечке, придется мне вам еще поведать и о великих людях, о Мустафе Кемале[3], например, и о человечках вроде меня, да пересказать историю потрясений и войн. Похоже, у судьбы такое же природное упрямство, как у людей.

Интересно, а бывает, что Бог спит или отвлекся; бывает, что в нем есть упрямство? Кто объяснит, почему человек тонет в яме, появившейся в броде, где реку благополучно переходили веками, и не было никаких ям?

Скажу о себе: жестокость с безумием забываются, но я все мучаюсь тем, что искалечил любимого сына Каратавука. Всегда буду казниться его увечьем, ведь все случилось по моей дури, а он за восемь лет войны и царапины не получил! Странно еще, что я не свихнулся, как Ибрагим. Я беспрестанно думаю о сыне, о его честности, большой верности, прекрасном нраве, и горжусь, что он сумел найти достойный заработок, раз нельзя было пойти по моим стопам.