Александр Щербаков - Война. Легендарный Т-34 и его танкисты

Мой дядя Краснопёров Михаил Алексеевич (03.11.23-01.02.13), родной брат моей мамы, полковник запаса прошёл всю Великую Отечественную войну и участвовал в разгроме японской Квантунской армии.

В то время очень многие хотели летать, но не всех брали в лётные училища по состоянию здоровья. А у молодого Михаила самочувствие было отменным, друзьям на зависть. Поэтому, когда он в 1940 году поступил в аэроклуб, что в городе Сарапуле, все деревенские земляки из Афонино-Бобровки просто обзавидовались. Однако его мама (моя бабушка), Ефимья Гавриловна Краснопёрова (Кирьянова) категорически возражала

– Если с трактором что случится, то тракторист по родной земле дорогу всегда до дому найдёт. А если у самолёта поломка в небе произойдёт, опереться на родную земельку уже не получится.

Друзья, как один, были категоричны

– Дурак, Мишка. Девки любят лётчиков! В то же время земли, города новые увидишь!

Но Михаил очень любил свою маму и беспрекословно выполнял её советы.

Однако, грянула война. В 1942 году по весне в Сарапул приехал «хозяин» из танковой части. Местный военный Комиссариат начал набор 18-ти летних юношей в бронетанковые войска. Михаил, вместе с призывниками прямым ходом отправился в Челябинск, на тракторный завод. Уже здесь, сформированные в экипажи, они самостоятельно получили новенькие Т-34. Далее всё разворачивалось стремительно. На фронте танкистов, без всякого длительного обучения, сразу бросили в бой, в самое пекло войны.

…«Сражение был ожесточённым. Возможности оглядеть местность и выбрать правильную позицию, просто не было. Танки, что справа или слева горели чёрными факелами. Мой водитель резко взял на взгорок и наш танк заглох. А навстречу нашей машине неспешно выкатывался фашистский Т-6, «Тигр». Подумалось, что это последнее моё видение. «Хана» дело, гибель верная! Но тут, я вспомнил о дымовой шашке, прихваченной накануне боя. Быстро приоткрыв люк, забросил её на вентиляционную решётку своего моторного отсека.

Немецкий монстр, посчитав нас уничтоженными, дал заднюю скорость.

…Меня тошнило, когда приходилось выковыривать из гусеничных траков фрагменты человеческих тел. Не определить, немецкое это мясо и кости или русского красноармейца. Никак не мог привыкнуть. Но, члены экипажа уважали своего командира. Поэтому от этой крайне неприятной процедуры я был командой освобождён».

Мой дядя Миша немного рассказывал о войне. На эту тему он был крайне немногословен. Только изредка от него можно было кое-что услышать…

А папин друг Андрей Павлович Бызгин работал в Кечёвской восьмилетней школе учителем. Жил в пятом доме с краю в деревне Среднее Кечёво. Как раз на улице вдоль дороги со стороны Ягана, что вела к мосту через речку Кечёвку. В дожди полотно идущее от моста напитывалась влагой, и глиняная размазня не позволяла технике и обозам подняться по крутющему Среднекечёвскому взгорку. Зато по снегу с него одно удовольствие было на лыжах кататься.

В зимнюю стужу, деревянная восьмилетка обогревалась печным отоплением. Но мы, ученики, во время уроков всё равно здорово мёрзли. Андрей Павлович одевался практично и тепло. В вязаном тёплом свитере и овчиной душегрейке. На всю жизнь я запомнил его до умопомрачения красивые белые чёсанные валенки (чёсанки). Для прочности, пятки у них были подшиты кожаными запятниками коричневого цвета. Он тоже гордился ими. А по холодам в весеннюю распутицу надевал на них чёрные лакированные калоши. Красота была неописуемая! Андрей Павлович был единственным на всю округу обладателем белых чёсанок с лакированными калошами. Мы, это школьные сорванцы, точно приметили.

Андрей Павлович слыл замечательным человеком. Он преподавал историю и был строгим учителем. В класс он заходил стремительно. Невысокий, сухопарый по-фронтовому подтянутый. В левой руке у него были учебник и тетради, а правой руке, как правило, находилась указка с заострённым верхом. Ею он тыкал в карту и показывал территории подлежащие дальнейшему коммунистическому освоению. Идеям партии мы все привыкли беспрекословно верить. Никто не возражал, даже пикнуть не смели. Мы побаивались учителя Бызгина. Любимчиков у него не было и «спуску» ждать не приходилось.

Но, я-то знал, какой жизнерадостный был в быту Андрей Павлович. Заядлый курильщик и балагур был интересным собеседником и заразительно, громко хохотал на всю округу. Когда у папы заболел зуб, он смеялся над ним и говорил, что в Малой Пурге ещё те врачи-живодёры практикуют. То ли дело у них на фронте. И зубного порошка не полагалось, и зубы крепкими были. При этом он улыбался и показывал два ряда замечательных крепких зубов. А моему папе приходилось ехать на лечение поездом через Агрыз (ТАССР) в ближайший зубной кабинет, который располагался за тридевять земель в райцентре, в Малой Пурге.

Его жена Полина Ивановна урождённая казачка, мамина подруга была школьным библиотекарем. Её и мою маму Полину Алексеевну звали «две Полины неразлучницы».

Иногда папа уходил в гости к Андрею Павловичу. Однажды, он пришёл весёлый, улыбчивый и очень добрый. Угостив меня ирисками «Золотой ключик» улёгся отдохнуть на диван, что возле окон. В то лето стояла жара и от мух, спасу никакого не было. Папа на них не обращал никакого внимания. Он всегда говорил, что любая свободная минутка на фронте была дана им для отдыха. И ничто не могло помешать солдату, выспаться. Этому принципу он следовал и в мирной жизни.

Вот и сейчас папа прикрыл лицо сестринской Таниной распахнутой газеткой «Пионерская правда» и захрапел. На газету тотчас устроилась стайка мух.

Я подкрадывался очень медленно, лишь бы не разбудить папу. Надо было всего лишь тихонечко отогнать мух. Ну, а я, видимо, перестарался.

Взмахнув кухонным сырым вафельным полотенцем, со всего маху ударил по зловредным насекомым.

Папа вскочил, как ошпаренный и закричал

– Рота-а-а, к бою!– и тут же рванул к дверям.

Через пару шагов до него стало доходить, где он и что произошло.

А куда же, всё-таки подевался его пострелёнок, виновник «тревоги»?

Но я тихо сидел под кроватью с панцирной сеткой, что располагалась за печкой и не смел шевельнуться.

…Постепенно мы оба заснули. Каждый на своём месте.

Сквозь сон я слышал, что пришла мама и они вместе стали искать меня. В конце-концов нашли. Папа вытащил из-под кровати, ласково взял на руки и уложил в мягкую кровать с периной, что находилась за сервантом. А мама тихо ругала папу за то, что он опять «гостевал» у Андрея Павловича. Опять же за то, что по приходу своим видом напугал сына, что тот аж спрятался под кроватью.

Эх… Знала бы мама о моём баловстве…

Бывало, оба фронтовика собирались у нас на кухне. Так назывался закуток между печкой, ситцевой занавеской и углом избы. Они тихо вели беседу, слегка громыхали посудой, стеклом. Курили по очереди, выпуская дым в приоткрытую печную дверцу. Места там было мало и им приходилось по очереди, сидя на корточках наклоняться и пускать струю дыма прямо в печную пасть.

Когда я наблюдал за ними, это волшебство завораживало.

Моя кровать находилась прямо за занавеской, и я частенько был в курсе их разговоров. Особенно впечатлила меня история, где Андрей Павлович вытаскивал из подбитого танка заживо сгоревших друзей, тела которых месяц находились на ничейной территории.

А что было делать, если штрафников поблизости не было. Да и танкисты сами в смертниках постоянно ходили.

Под знойным, палящим солнцем, одетые в броню танка трупы разбухли и, чтобы достать их пришлось распиливать ножовкой по частям. Руки, отдельно отрезанные ноги, головы, тела распиленные на куски вытягивали гужевыми вожжами. Смрадную человеческую требуху заталкивали в вёдра с солярой, чтобы меньше воняло и тоже тащили туда, наверх в командирский люк.

В общем, сами понимаете, как это было тяжело вспоминать взрослым мужикам. А мне в то время было ничего, совсем даже не страшно. Я даже представить себе не мог, как это так человека и по частям. Короче, всё это ерунда какая-то и не могло быть в реальной жизни.

– Не дай бог такое увидеть и так закончить, брошенным и всеми забытым – говорил Андрей Павлович,– помянем фронтовых товарищей!

Полина Ивановна о боевых заслугах своего мужа не догадывалась. Я тоже, спустя годы, спросил свою маму о том, что хотел бы знать, где воевал мой отец? К моему великому удивлению, разочарованию и расстройству она даже не знала, что папа воевал на подступах к Ленинграду. Тонул, гнил, и, будучи раненным, валялся окровавленным в Новгородских болотах. Эх, эти женщины… В послевоенные годы не до ласк и разговоров им было.

У меня сложилось устойчивое мнение, что реально воевавшие фронтовики все, сплошь и рядом старались не беспокоить своими воспоминаниями мирных людей. Слишком всё было страшно. Зато было не остановить в рассказах обозников, тыловиков и всякую остальную литерную «рассаду».