Валерий Николаев - Закуси горе луковицей

Валерий Николаев

Закуси горе луковицей

Посвящается участникам локальных войн и их женам

Эта история произошла с моей давней знакомой. Я был свидетелем и участником лишь некоторых описываемых здесь событий. Одно из них запечатлено на фотографии. На фоне буйно цветущего куста розы, опирающегося на обветшалый штакетник, молодая пара. Он в военной форме сидит в инвалидной коляске, выглядит радостным и взволнованным. Она в зелёном, охваченном пояском шёлковом платье, стоит рядом. Её изящная рука уверенно покоится на его плече.

Мужчина худощав, тёмноволос, с чуть зауженным смуглым лицом, украшенным тонкими чёрными усиками. Глаза и густые с крыловидным изгибом брови — тоже черные, лоб открытый.

Взгляд серо-зеленых глаз невысокой женщины спокойный и теплый. Безупречный овал лица, тонкие изогнутые брови, кожа с легким загаром, фигура стройная. Её вьющиеся каштановые волосы зачесаны за уши. Именно эта милая женщина в один из самых драматических периодов своей жизни и рассказала мне многое из того, чего ранее я не знал. А встретив мое горячее сочувствие и узнав о желании написать обо всем услышанном, она любезно предложила мне свои дневниковые записи той поры.

И теперь мне лишь остается восполнить некоторые пробелы в этом повествовании и, в меру своих способностей попытаться пересказать эту, на мой взгляд, весьма любопытную историю.

Глава 1

Я — жизнь

Однажды из Чечни в обычную городскую больницу, по какой-то никому неведомой причине, доставили партию раненых. Ребят вывезли прямо с поля боя. Один из них, офицер, был в критическом состоянии: обе его ноги буквально расплющены. Еще были пулевое ранение в плечо, ссадины и ушибы. Повязки и жгуты, наложенные наспех — в крови и грязи. Сам он — в травматическом шоке. Пульс едва прощупывается.

На его посеревшей крепкой груди холодно поблескивал офицерский жетон, сделанный в виде скругленной иконки с изображением ангела-хранителя и выбитым внизу вместо имени личным номером. А помощь этому находящемуся на краю гибели малоизвестному Л-914568 сейчас была очень кстати.

Без промедления начали готовить его к операции. Сделали местную анестезию, обработали раны; на кровоточащие сосуды наложили зажимы, занялись переливанием крови и плазмозаменителей.

Было очевидным, что ноги не сохранить, ибо кости раздроблены, ткани размозжены на большом протяжении. Усечение конечностей для раненого тоже могло оказаться смертельным, но это был его последний шанс.

Когда стабилизировались артериальное давление, пульс и дыхание, начали операцию.

«Да, отвоевался парень, — подумала Лихачева Зоя, молодая хорошенькая медсестра. — Ох, и велика же плата за жизнь! И его семье теперь не позавидуешь — хлебнут лиха».

Операция шла долго и завершилась благополучно. Пулю извлекли, ноги ампутировали выше коленей. Швы наложили аккуратно. Да иначе и быть не могло, ведь оперировал сам Терентьевич, за глаза называемый Верной Рукой. Раненого поместили в реанимационную палату.

Зоя уже не раз собиралась уйти из операционных сестёр — психика на пределе, — да все что-то останавливало ее. И вот сразу после этой операции она решила окончательно: ухожу.

Заведующий отделением, Николай Иванович, человек в годах: седой грузный, величественный, строгий и вместе с тем добрый, принял у нее заявление, терпеливо выслушал ее и сказал:

— Что ж, Зоя Николаевна, устала от крови, говорите? Ну, устала, так устала. Восемь лет — срок немалый. Спасибо. Вы неплохо справлялись. Жаль, конечно. Но хорошо, что о своей замене побеспокоились. Пойдёте палатной сестрой?

— Пойду, — ответила она.

— Хорошо. Только у меня к вам будет одна просьба.

— Слушаю вас, Николай Иванович.

— Меня тревожит исход операции Некрасова. Вы бы не смогли присмотреть за ним?

— Не беспокойтесь. Я подежурю около него.

— Ну, вот и славно.

Вечером она зашла в палату к раненому. Комната была светлая, двухместная. На тумбочке лежала медицинская карта, Зоя заглянула в неё: «Некрасов Владимир Митрофанович, капитан, тридцать лет».

«Вот уж не думала, что он мой ровесник», — удивилась она. Придвинула стул к его изголовью, присела и, глядя на него, невольно задумалась.

Его заостренный нос, впалые щеки, мертвенная бледность, проступающая сквозь светло-серую щетину, наводили на мысли о бренности человеческого существования. Несмотря на различия своих жизненных принципов и целей, исключительность заслуг и дарований или полную никчемность, все, так или иначе, движутся в одном направлении. Кто-то обгоняет других, кто-то отстает, а некоторые погибают, едва начав свое путешествие. Попытки отдельных незаурядных людей сопротивляться существующему порядку вещей нередко приводят их к еще более преждевременной усталости и смерти.

«Так что же такое жизнь? — думала Зоя. — Если это дар Божий, то почему тысячи случайностей могут легко погубить ее? Как странно.

Человеческая жизнь подобна выпавшей на листок росинке. Внезапный порыв ветра, упавшая сухая ветка, зверек или птица могут невзначай стряхнуть ее, и она тут же впитается в землю. Если же ей суждено дождаться солнца, то эта прозрачная капелька в мгновенье засияет волшебным бриллиантовым переливом. И чем больше будет падать не нее света, тем она будет таинственней и притягательней. Однако же ей недолго суждено удивлять мир: яркое солнце быстро высушит ее. Чудо, увы, быстротечно».

По нескольку часов в сутки она просиживала у койки Некрасова. Но он в себя так и не приходил. Леонид Терентьевич порекомендовал ей разговаривать с ним. Но о чём говорить с незнакомым человеком? И уже со следующего дня Зоя начала читать ему вслух «Анжелику». Прочла первую книгу, начала читать очередную. И вот на исходе второй недели в одиннадцать утра Некрасов начал приходить в сознание. Услышав шевеление, она привстала. Его воспаленные веки подрагивали. Лицо ожило: мимика была такой, будто он уже начал осматриваться, но почему-то забыл открыть глаза. И вот, наконец, его ресницы с видимым усилием разлепились.

Взгляд Некрасова, отстраненный, затуманенный, будто опасаясь соскользнуть вниз, уперся в потолок. Вероятно, его мысли с трудом пробивались сквозь ватную пелену беспамятства. Зоя склонилась над ним так низко, что не увидеть ее было нельзя. Некоторое время он еще продолжал смотреть «сквозь нее», затем глаза его стали проясняться, наполняться удивлением. Он облизал пересохшие губы:

— Я слышал… что смерть — неприятная… дама, а ты — красивая.

— Я не смерть, а жизнь, — возразила она.

— Жизнь?.. Хорошо, — облегченно выдохнул он. И, словно привыкая к этой мысли, умиротворенно закрыл глаза. Но вдруг, как от толчка, снова открыл их. — Что со мной?..

Сестра положила руку ему на грудь.

— Не волнуйтесь. Все хорошо. Вам сделали операцию. И все самое ужасное позади. Отдыхайте.

Тогда она так и не смогла сказать ему, что он остался без ног. Об этом Некрасов узнал позже, от врача. И с тех пор стал ужасно нервничать. Он длительное время температурил, иногда терял сознание и бредил.

Его горячечный бред обжигающе действовал на нервы девушки. Владимир почти всегда попадал в одну и ту же ситуацию — босым бежал в атаку, командовал, ругался и стонал.

«Проклятье! Сколько же здесь битого стекла, — шептал он. — …Брагина, Брагина прикройте!.. Давай, мальчик, давай! Вот так… Жорка, берем под перекрёстный. Не отставай!.. Твари чумные… по норам прячетесь? Выкурим. Всю погань выкурим! — гневно восклицал он. — О-о! И тут колючки, — скрежетал зубами Некрасов. — Когда же это кончится?»

Однажды она задремала и очнулась от его страстной мольбы:

«Потерпи, миленькая, потерпи. Пожалуйста, потерпи. Я спасу тебя… спасу… спасу…»

Глубоко и часто дыша, он весь напрягся. Потом на какое-то время затих. Его короткие волосы взмокли от пота и напоминали ежовые иголки.

«Прости меня, девочка… прости».

Его сбивчивый шепот, невнятное бормотание, хриплые выкрики и стоны леденили сердце. У человека уже три недели не было ног, а он все воевал. Ирреальность его подсознательных представлений вывела девушку из привычного состояния душевного равновесия.

Думаю, не открою большого секрета, если скажу, что у медиков, работающих в хирургии, травматологии, на скорой помощи и часто видящих предсмертные муки людей и утешающих их в такие роковые минуты, со временем изначальные чувствительность и сердечная жалостливость притупляются. Природный инстинкт заботливо предохраняет их души от саморазрушения, вырабатывая что-то вроде иммунитета к чужой боли, или, говоря жестче, — профессиональный цинизм. И это оправдано самой жизнью: ведь нельзя же им умирать с каждым, нельзя расслабляться — нужно спасать.