Николай Кожевников - Гибель дракона

Николай Кожевников

Гибель дракона

Роман

ВМЕСТО ПРОЛОГА

В укромный уголок парка от горбатой громады императорского дворца, скрытого кронами низкорослых кривых сосен, доносится тихая, тягучая музыка. Расплываются голубые тени, сливаясь с наступающей чернотой. Свертывая лепестки, никнут цветы. Гул большого города слабеет, будто его глушит толстое покрывало. На небе и на земле зажигаются огоньки, но их дрожащий свет не в силах побороть темень, и приходит ночь, таинственная, грозная, полная и страха, и очарования. Ветерок несет с океана аромат водорослей, сладковато-жирный запах гниющей рыбы, прохладу волн.

Тусклый свет бумажных фонариков, спрятанных в зелени слив и вишен, цветными пятнами освещает то неожиданные повороты аллеи, то узенькие тропинки, ведущие к живописным гротам в искусственных скалах или легким бамбуковым беседкам, нависшим над светлыми озерками. Омывая корни карликовых берез, шумят ручейки, то вдруг срываясь с камней крохотными водопадами, то расплескиваясь по тенистому мелководью среди пышных болотных цветов. Тихая музыка поет о вечном народе Ямато — избраннике богов, призванном властвовать над всеми народами мира. Властвовать! Так учит религия Синто — религия этого избранного богами народа, которому они, боги, дали и чудесную страну множества островов, и океан, и живого бога — императора, потомка Аматерасу, и ум, и силу, и хитрость, и мужество. Властвовать!..

Под раскидистой сливой на скамеечке, выложенной мягким дерном, неподвижно сидели двое. Зеленоватый свет фонарика падал на лица, и лица казались от этого мертвенно бледными.

— Жизнь коротка, и счастье быстротечно, — проговорил седой старик, слегка повернувшись к собеседнику и блеснув очками. — Забудем о делах, Аратаки-сан. Вы знаете, что сказал поэт о жизни нашей?

— Стихов не читаю, господин министр.

— Жаль, — министр вытянул губы, словно собирался поцеловать золотой набалдашник своей трости.

«Грубы разведчики, — размышлял он, — даже разведчики в чине генерала. Отказаться выслушать две строки стихов, когда знаешь, что министр, твой собеседник, и есть тот поэт!»

— Ваша профессия, Аратаки-сан, полна романтизма, — министр улыбнулся, блеснув золотом зубов, лицо его стало старчески добро душным и кротким. — Она ароматна, как порыв ветерка, как легенды горы Фудзияма...

— Простите, но я не думаю о романтике, — нетерпеливо прервал Аратаки, — я вас униженно прошу принять нашего первого сотрудника. Второй год, как мы покинули Приморье. Я не могу... — Аратаки передохнул, — я не могу дышать спокойно, пока там красные. Я не могу читать стихов, господин министр!..

— Первого? — министр постучал пальцами по трости. — Он неглуп, но он, к счастью, не понимает, что служит орудием... Впрочем, как говорит поэт, «побеги бамбука радуют козу, старый бамбук ее убивает», — он засмеялся тихим булькающим смехом, словно из горлышка тонкой бутылки медленно выливалась вода. — И пусть наша встреча будет для него ростком молодого бамбука. Бамбук подрастет и убьет козу.

Аратаки хлопнул в ладоши. Ни он, ни министр не обернулись, когда за их спинами послышалось осторожное покашливание. Переждав несколько секунд, тот, невидимый, обошел скамью и, вытянувшись перед японцами во фронт, замер.

— Господин военный министр, — не сразу заговорил он глухим, хриплым от волнения голосом, — честь имею представиться... — он набрал полную грудь воздуха, словно хотел крикнуть, но сказал осторожным шепотом: — Атаман Семенов, — и тут же поправился: — Казачий атаман Семенов.

Он был еще не стар, хотя изрядно потрепан, коренаст и плечист. Форма аргуньских казаков сидела на нем ладно. Бешмет из тонкого сукна был перетянут узким кавказским ремешком с чеканным серебряным набором.

Министр слегка шевельнул указательным пальцем с блестящим алмазом в тяжелом перстне. Семенов угодливо наклонился.

— Так вы утверждаете, — начал министр, — что ваши люди там, — он кивнул на северо-запад, — целы и даже работают на вас? — в его голосе не слышалось даже простой заинтересованности. И глаз за очками не рассмотреть. Тонкие губы чуть растянуты в учтивую улыбку.

Не разгибаясь, Семенов ответил:

— Так точно!

— Кто вам поможет в Маньчжурии?

— Генерал-лейтенант Бакшеев, ваше высокопревосходительство, генерал-майор Власьевский, князь Ухтомский...

— Так, — перебил министр, — чего вы хотите?

— Жить и умереть вместе с Японией!

— Очень хорошо, — министр пытливо смотрел Семенову в глаза, но ничего, кроме преданности, не было в них. — Мы вам дадим денег. Но, — старик встал, — только работать на нас.

Ласково коснувшись плеча атамана, министр усмехнулся. Вероятно, этот русский вообразит теперь, что без него Япония пропадет. Коза и бамбук! Министр отошел к другой скамеечке и сел, прислушиваясь к тихому голосу генерала Аратаки:

— Рано или поздно Приморье станет нашим. Будете работать с нами честно, получите... — генерал помолчал, словно оценивая атамана, — пост губернатора Дальне-Восточной провинции. Может быть, президента Дальне-Восточной Республики. И... право мести. Мы ни в чем не намерены ограничивать вас в ваших делах с русскими.

— Рад стараться!

— Завтра вас увезут в Дайрен. Вам нельзя оставаться здесь долго, хотя я лично всегда рад и счастлив вас видеть...

Министр слышал, как заскрипел песок под грузными шагами Семенова. Тяжело опираясь на трость, старик поднялся. Перед ним стоял Аратаки.

— Отлично, — ровно сказал министр. — Завтра я хочу видеть капитана Доихару. Он хорошо знает Восток и начнет работать в Маньчжурии. За атаманом нужно смотреть. Из ненависти к большевикам он предал свою страну. Так же легко он может предать и нас из старой русской ненависти к Японии.

Круто повернувшись, министр торопливо зашагал к ярко сиявшей громаде императорского дворца. Музыка стала слышнее. В небе, между звезд, вспыхнули яркие огоньки разноцветных ракет фейерверка. На поляне перед дворцом горели алмазными, рубиновыми, изумрудными огнями инициалы божественного императора.

Это было летом 1924 года.

В июле 1941 года Квантунская армия приготовилась к выступлению. Она была «подобна натянутой тетиве лука, обращенного в сторону Советского Союза». Лук готов был выстрелить в ту секунду, когда немцы возьмут Москву. Опасаясь упустить сроки, японский генеральный штаб с июля по октябрь торопливо «изучал вопрос об оккупационном режиме для советских территорий».

Уже написан боевой приказ. Войска стоят вдоль всей советской границы. Определено направление главного удара. Розданы карты. Казачий корпус Бакшеева разослал в японские воинские части русских переводчиков. Разработана инструкция по идеологической работе в оккупированных районах. Все предусмотрено. Все!

Но 4 сентября 1941 года германский посол в Токио господин Отт писал в Берлин:

«Ввиду сопротивления, которое оказывает русская армия такой армии, как немецкая, японский Генеральный Штаб не верит, что сможет достичь решающего успеха в войне против России до наступления зимы. Сюда также присоединяются неприятные воспоминания о Хасанских и Халхин-Голских событиях, которые до сих пор живы в памяти Квантунской армии. Императорская ставка недавно приняла решение отложить военные действия против Советского Союза до зимы».

16 октября 1941 года премьер-министр Тодзио создал новое правительство и подписал приказ о начале военных действий с Россией.

Но Москву германская армия не взяла. Пришлось назначить новый срок — Сталинград. Правящие круги сгорали от нетерпения. Концерн Мицуи торопил Тодзио. Юристы домов Сумитомо, Мицубиси и Ясуда каждый день являлись на прием. А однажды... Однажды тот же генерал Аратаки из отдела разведки — один из крупных акционеров Мицубиси — посетил премьера. И через несколько дней японцы громили Пирл Харбор.

Война на Тихом океане началась крупными победами. Американцы в панике отступали, оставляя вооружение и боеприпасы. Генерал Макартур, бросив гарнизон, с группой офицеров бежал из Батана.

Решающая победа была уже где-то рядом. Тодзио торжествовал. Наступала очередь двинуть армии на Россию. Но сомнения все-таки брали премьера. И угрюмый шифровальщик, посасывая потухшую трубку, передавал в Берлин унылое послание рыжего Отта:

«Вступление Японии в войну против Дальневосточной армии, которая все еще считается сильной в боевом отношении, нельзя ожидать раньше весны. Упорство, которое проявил Советский Союз в борьбе с Германией, показывает, что даже нападением Японии в августе или сентябре нельзя было открыть дорогу на Сибирь в этом году».

В Берлине были недовольны. 15 мая 1942 года Риббентроп телеграфировал немецкому послу в Токио: