Михаил Поликарпов - Русские волки

Поликарпов Михаил

Жертвоприношение, Откуда у парня сербская грусть

Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

Пролог. (1996 г.)

Черная Пятница. 13 декабря 1996 года. Кто сказал, что это плохой день? Нам всем, правда, грозили массовым освобождением всяких там преступников из СИЗО в этот день «холодной зимы», но пока она была на редкость теплой…

Я бросаю взгляд на часы. На одной из станций московского Метрополитена была назначена встреча двух людей, мы должны узнать друг друга по одежде и приметам. Поток людей как отлив и прилив, все спешат домой. Он выныривает из очередной волны, ощупывая меня взглядом. Я тоже успеваю заметить его до того, как он ко мне подошел.

— Михаил, — представляется он.

— Михаил, — отвечаю я и пожимаю протянутую руку.

Мы вышли. Моего собеседника и попутчика за несколько минут до этого остановили милиционеры и проверили документы. Молодой самоуверенный милиционер пролистал страницы паспорта, посмотрев штампы виз, поинтересовался-проконстатировал: «Вы были во Франции?» Зачем ему это? Ладно, но мы дожили, что патрули — чуть ли не блок-посты — стоят в столице. Проверяют нас… Не так давно молодой жгучий брюнет, работающий на моем факультете был также остановлен милицией. Случайно у него не оказалось документов. Парень безуспешно пытался доказать, что он всего лишь еврей. «Молчи, чеченская морда!» — заткнули его милиционеры, воспитывая дубинками.

Мы зашли в магазин купить чего-нибудь к чаю и оказались в крикливой тесноте прилавков. Взгляд скользнул по обилию разноцветных упаковок, невольно уперся в надпись на стене холодильного «аквариума» — INGMAN. Я киваю на него: «Миша, напоминает ли тебе это что-то? Вспоминаешь?»

«INGMAN,» — прочитал он, на секунду задумался, переменился в лице — «Ну, конечно же, Игман…»

Так называется горная гряда к юго-западу от Сараева, ключ к городу, место ожесточенных боев между сербами и мусульманами за контроль над единственным путем, связывавшим Сараево с внешним миром. Слово, по которому равнодушно скользят глаза столичных обывателей, для нас пахнет пороховой гарью, взрывается в мозгу грохотом пулеметов и разрывом НАТОвских авиабомб. В памяти встают стоны раненых, их белые как снег от шока и потери крови лица. Разрезанные буквально на куски четыре сербские девушки-медсестры пропущенные ооновцами через свои позиции, мусульманские «коммандос» повеселились от души[1] Мое тело невольно сжимается в комок, мышцы рефлекторно сжимаются пружиной, словно перед броском через простреливаемое снайперами пространство…

Вот уже год как прекратилась война в бывшей Югославии. Белград сотрясают стотысячные демонстрации. Сербов явно не устраивает итог войны — и это одна из причин столь массового движения.

Пока в Белграде бушуют манифестанты, мы сидим в коммуналке, расположенной где-то в центре Москвы, пьем чай и разговариваем — два Михаила. Горыныч — так чаще зовут моего собеседника примерно 36-ти лет от роду. Мы давно знакомы заочно, а теперь, наконец, встретились.

…30 октября 1995 года по пригороду Сараева шел русский доброволец, боец второго батальона первой сараевской бригады войска Республики Сербской. Фронтовик Михаил шагал смело и вел себя дерзко, как, впрочем, держали себя практически все русские. Было прекращение огня. На простреливаемой мусульманами дороге, в просвете разбитых противоснайперских заборов-укрытий он выглядел очень заманчивой мишенью — выделялся российский камуфляж, наша же нашивка на рукаве, и на пилотке сверкала кокарда с двуглавым орлом. И мусульманский снайпер не выдержал — уж слишком раздражал его этот явно русский солдат.

…Горыныч очнулся. Неужели он умудрился упасть на асфальте, споткнулся на ровном месте? По лбу и переносице текла тонкая струйка крови, голова гудела — левая сторона лица опухла. «Наверное, ударился об асфальт», подумал Горыныч. Левый глаз не видел. Горыныч раскрыл его руками, успокоился, ничего страшного, все видно, только двоится. Позже доброволец перевязал лоб, остановив кровь, но на следующий день все же сходил к врачу, так как в голове сильно гудело.

Окулист проверил его по таблице — ничего страшного, зрение не изменилось. Но потом все же решил сделать рентген головы. Глянул на снимок и обмер. «Что там?» — потянулся к снимку Горыныч. «Лежи, не шевелись!» срывающимся с крика на шепот голосом бросил врач. И тут же, опомнившись, заорал: «Носилки!». В черепе была пуля. Срикошетив, а затем чиркнув по лбу, возле брови чуть выше переносицы, она, пробив кожу, прошла в череп сквозь левую глазницу и застряла у его стенки — возле глазного нерва. Горынычу сделали операцию, достав пулю через рот. Сейчас это его талисман, на лбу же осталась отметина. Пуля лишь сместила глазное яблоко — и левый глаз давал двойное изображение пока мозг (или мускул) не адаптировался. Я не силен в медицинских терминах, могу что-то спутать, и наверняка какой-нибудь хирург скажет, что такого не бывает. Плевать я хотел, на то что «не бывает». Рекомендую воспитывать в себе здоровое неуважение к невозможному. Это — не художественная книга, а документальная. Сказанному здесь — верить, ибо было. Может, Бог отвел эту пулю — «незаконную», так как действовало перемирие и прекращение огня? История знает много других случаев тяжелых ранений, после которых люди сохраняли жизнь и здравое мышление — примером является тяжелое ранение М.И.Кутузова, которому пуля, пробив глаз, вышла из другого уха.

А сейчас мы сидим в комуналке. Я — историк, по диплому. Мой тезка Горыныч — инженер-лазерщик. Он тоже когда-то поступал на истфак, но завалил сочинение. Я сам попал на этот факультет через рабфак.

— Странно вот, оба имеем приличное образование, а занимаемся в этой жизни черт знает чем. Это обычно для эмигрантов, приехавших в другую страну — и начинающих там все с нуля, вкалывая до седьмого пота на каких-то грязных работах. Так что мы в какой-то внутренней эмиграции, формально у себя в стране, а фактически — где-то в чужой.

Разговор зашел за полночь. Как и подобает русским, мы рвемся из коммунальных стен в горные выси, сквозь комнатушку проносятся века, события и тени предков.

Горыныч начитан и яростно доказывает, что, сербский язык за пять веков османского ига ушел в себя, не развивался и поэтому сохранил первоначальное значение многих славянских слов. Я возражаю, указав на явные заимствования. Но все же какие у сербов народные сказания, какой эпос! И мы снова возвращаемся к войне, вспоминаем, анализируем, прогнозируем ее последствия. Странная она была в глазах людей, считающих, что война — это бескомпромиссная мясорубка противобоствующих сторон.

Есть макровзгляд на войну — причины (цели), средства, стратегия, тактика, что мы и узнаем из исторической литературы. Но существует жизнь на войне (Есть ли жизнь на Марсе? — Да!!!), о которой без прикрас можно узнать и расказать, только побывав там… Или, если очень повезет, встретить очевидца войны, который сумеет тебе передать тебе свои ощущения и впечатления, не упустив тех деталей и осколков, без которых мозаика не складывается.

В 1987 я разговаривал с полковником в отставке Дмитрием Кирилловичем Ветровым, воевавшим в Великую Отечественную и прошедшим там путь от младшего лейтенанта до капитана. Он рассказывал, как на Волхове в 1942, устанавливалось фактическое перемирие, и бойцы враждовавших сторон спокойно стирали белье на глазах друг у друга. Потом прислали пару десятков снайперов, которые не давали немцам жить спокойно. Их артиллерия начала адекватно отвечать, советские бойцы сильно роптали на наших снайперов. Братания и обмены имели место и на других участках советско-германского фронта и в другие годы. Солдаты понимали друг друга, даже когда им приходилось драться за разные команды и убивать друг друга.

Разговор скачет по всем болевым точкам этого Мира.

— А веришь ли ты, что все делается по американскому плану? Что нас ждет отделение Козакии и республики Идель-Урала? — спросил он.

— Что, газеты «Завтра» начитался? — не очень тактично поинтересовался я и ответил: «Вряд ли. Самое тяжкое мы уже прошли, хотя проблем и крови еще будет немало,» — я помнил, что следующий, 1997 год — это год неспокойного солнца, смуты и жертв будет хватать.

Я все помню как сейчас. Мусульмане подкрались ночью почти вплотную к нашему бункеру. Но их нервы, видать, тоже не железные — как случалось и ранее, в ответ на выстрел часового то ли по шелестящим кустам, то ли, чтобы просто отогнать собственный сон, ельник вокруг нашего поста залился огнем. Сон не стал вечным. «Мафия, вставайте,» — этот крик заменил в тот момент «доброе утро». Выскочили из бункера — и сразу попадали, прижимаемые к земле свинцовым ливнем. Наша позиция попала под перекрестный огонь, который вел противник с расстояния в пару-тройку десятков метров — так по крайней мере нам тогда показалось. В сплошном грохоте Денис засек в темноте бойца противника, в рожке у того были трассеры вперемежку с обычными патронами. Призванные помочь мусульманину в ночном бою, они оказали межвежью услугу. Очередь по кусту заставила его замолчать. «А, мамед…не сладко!» Но вот автомат Дениса клинит, и он не может встать в полный рост, для того чтобы, ударив ногой, передернуть затвор. Денис как-то странно, в раскорячку вприсядку «танцует», стараясь не попасть под пули. Что проносится в его мозгу в тот момент? Отчаяние не успело прийти, есть какой-то бешеный азарт, опьянение боем… Ранее, в Средние века оружие персонифицировалось — мечам давали различные имена, например «Дюрандаль», «Шуайез». Автомат Дениса звался по синей наклейке на цевье — «Gott mit Uns» («С нами Бог»). Я не знаю предысторию этого «калаша» — возможно, хорватский трофей.