Анатолий Маляров - Культяпый Кондрат

Анатолий Маляров

Культяпый Кондрат

I

Дагестан – это гора на горе и сакля на сакле, а для Кондрата Задухи еще и – сотня неудач. Вчера случилась сто первая. От станции Дагестанские Огни колея шла в неглубокой, но крутой лощине, поросшей майской зеленью. Два трехмесячных теленка паслись рядом со шпалами. Длинный пассажирский состав «Москва – Тбилиси» вспугнул неразумных животных и погнал перед собой между рельсами. Вскоре неверные ножки подкосились, мордочки ударились о гравий и локомотив накрыл два рыжих тельца.

Кондрат Задуха голодной смекалкой тут же дошел, что дорезать уже погубленных телят и раздать по куску говядины своей босой команде – дело не только неподсудное, но даже похвальное. Выпростал из самодельных ножен старенький кинжал, подарок лезгина-табунщика, и ринулся с холма за добычей. Вдоль полотна бежало еще два охотника, такие же, как он, тощих и обношенных возвращенца из эвакуации на освобожденные земли.

Но у судьбы свои резоны. Оба рыжих малыша поднялись на дрожащие от страха ножки, потоптались между рельсами и пошли щипать траву на откосе. Выходит, и сегодня Фомке, и другому Фомке, прозванному дружками для различия – Хопой, и меньшему, Лаврику, придется перебиваться с сухаря на квас, а их невезучему опекуну обходиться и без того.

Вчера же отходил наскоро собранный из старого «дзержинца» и битых вагонов пассажирский «Баку – Ростов», и ватага безбилетников оккупировала и пульмановские, и товарные коробы. Задуха с Фомкой, оборвышем лет четырнадцати, вцепились в чей-то обитый сукном ящик и пролезли в перекошенную дверь, а слабаки Хопа и Лаврик остались в толпе на насыпи и уплывали все дальше и дальше назад. Поезд набирал ход, двое пацанов будто на месте бежали и размазывали слезы по чумазым щекам.

Свирепый, вспотевший в борьбе за место Фомка кричал с телячьего вагона:

– Не могут сесть, пущай бегут до пересадки!

Кондрат почувствовал, как сжимается сердце, не мешкая сгреб Фомку за шиворот и столкнул на уплывшую мелкую гальку, впопыхах протиснулся к дверному проему и пока примеривался, как бы посчастливей приземлиться, малоприметный ушлый кавказец в длиннополом пиджаке, похожем на бешмет, стянул с плеча Задухи его последнее богатство – двухрядку, передал за спину, своим в толчею. а малорослого, отощавшего недавнего солдата, как сноп прелой ржи, скинул на уже подоспевший мягкий дерн. Хорошо, что так, на камнях ногам не уцелеть.

Недорогая вещь по нынешним временам, гармонь – не харч, а для Кондрата цену имела. Он умел беседовать с двухрядкой и на лужке рядом с топчущими траву девками, и на батарее в минуты затишья на передовой. Растянет короткие меха, положит голову на деку и грезит о счастливой любви, рисует в уме красивое будущее, где вечно стоят рядом: он в вышитой украинской сорочке и молодичка в ромашковом венке. Потеряв в Харьковской котле кисть левой руки, точнее, четыре пальца, кроме большого, и чудом сохранив гармонь, он еще в госпитале наловчился бродить по басам, ловко переваливая культяпку с боку на бок. И люди и сам он удивлялся, как здорово получалось…

Про Кондрата Задуху знакомые беженцы говорили, что он ниже себя ростом. Здороваться с ним норовили за культяпку, хотя и непривычно хватать левую руку. Незнакомец, случайно тронув культяпку, одергивал свою руку, иной морщился, даже извинялся. А вот приятели – нет, они как бы упрощали, делали инвалидность под конец войны привычной. Лето и зиму Кондрат ходил без шапки. Какие там холода в окрестностях Дагестанских Огней! Правда, лето – пекло, и тут копна кудрей берегла от солнечного удара.

Дожил бобыль Кондрат Задуха до дня, когда заведующий местным отделением «Заготскота» выбрал из полдюжины, временно приписанных к нему инвалидов именно его. Вызвал и рекомендовал в числе первых возвращаться на родину и сопровождать беспризорников, про которых по документам да по признанию старшего из них, Фомки, было установлено, что они с Николаевщины, из района, что совсем рядом с хутором Задухи. Собрали «сидора» на дорогу: едешь на день – бери харч на три дня. По карточкам хлеб выдали на неделю вперед, круг макухи припасли сами, проросшие луковицы и остатки смальца, размазанные по банке из-под селитры, тоже были свои. Заведующий обещал сахарина, да слово его сладкое. В плетеной бутыли болтался перезрелый квас, кислый и с горчинкой. Дороги отсюда до Николаева в спокойное довоенное время было более трех дней с двумя пересадками. А что нынче будет?

Сели рядышком у насыпи, строго по возрасту: Кондрат, едва вышедший из юности, Фомка, вступивший в подростковые годы, по его словам, «настучало четырнадцать»; Хопа, наверное, девять, только какие-то щуплые, недоношенные девять; и, самый жалкий, Лаврик – совсем еще дитя.

Хопа дал затрещину Лаврику за то, что малыш долго мешкал у вагона и не просочился между ног дядек внутрь. Фомка хлопнул по уху Хопу, чтобы не обижал слабенького, а Задуха слегка врезал Фомке – для порядка, квело и глядя вдаль. Никто из них не обратил внимания на рукоприкладство. В голове еще стоял грохот колес на стыках, в голове опекуна роились мысли о билетах: можно ли их компостировать или уже выбрасывать? Слова «компостер», «эшелон», «пересадка», «проводник» Лаврик повторял при всяком удобном случае, к месту и не к месту, они помогали ему лелеять надежду на скорый отъезд домой. А уж старшие товарищи не переставали рассуждать, взвешивать всякие подходы к завтрашнему эшелону. Сидели как по ранжиру и тосковали.

Не в натуре Кондрата было долго предаваться унынию, он не любил постных, «задоенных» и похоронных физиономий. Свой живой характер и желание первенствовать среди людей он объяснить не пытался. Может, нос его задирался оттого, что до войны он был ездовым на паре гнедых и запросто обгонял пеших, с тяпками на плечах колхозников или любезно подвозил их до полевого стана. В войну сидел на передке лафета, за ним тащилась новенькая «сорокапятимиллиметровка» и по силе огня намного превосходила боевые винтовки, вздрагивавшие на плечах пехоты, которую его «ардены» запросто обгоняли. Можно загордиться. Сегодня он принялся оживлять своих подопечных сразу. Бодреньким тенором шутил, ощупывал здоровой правой рукой и левой культяпкой с одним большим пальцем оставшиеся пожитки: мешок, ящик, парусиновую сумку на роскошном офицерском ремне.

– Подобьем бабки, – говорил он как бы сам себе. – Второй поезд ушел. В кармане триста карбованцев. Это на три буханки черного или на три пирога с рисом. Есть еще третий поезд, и есть еще круг макухи и смалец. Продержимся сутки и сядем. С третьей попытки. Бог любит троицу, как говорил мой старшина из Малого Заблоцкого. Мы живы и в форме. Хоть по шпалам, но до Ростова дотопаем. Следующий бросок – на Харьков. От Харькова уже рукой подать…

Проделав на словах путь на родину, Задуха совсем повеселел. Мальчишки глядели на него и проникались верой в его замыслы. Маленькие, бледные лица их светились, уныние Кондрат снял своей культяпкой…

Вдруг грудной женский голос внятно послышался за их спинами. С каждым словом он звучал громче и обидней:

– Вы такой разумный, такой спокойный оттого, что уже смирились. Еще минуту назад вам хотелось разметать толпу, прорубить стенку товарного вагона и влезть внутрь. Но вас сбросили на перрон, как кутенка. И вы бессильны что-нибудь сделать, вот и философствуете.

На серой котомке из жесткой мешковины сидела молодая женщина в свежевыстиранном и даже отутюженном легком платье в синий горошек по белому полю. Лицо ее, продолговатое, с нежными впалыми щеками, было припудрено, губы чуточку подведены, волосы плотным жгутом стянуты на затылке. Она казалась не здешней, не из этой суетливой толпы, где все женщины были в поношенной одежде, с неумытыми лицами, а мужчины небриты и неряшливы. В ее глазах была такая ясность, такое безошибочное понимание происходящего, что у Кондрата Задухи мороз пошел по лопаткам. Поразила какая-то застывшая, застарелая злость на ее лице и совсем не мигающие веки.

– Вам ничего не остается делать, – возбужденно говорила женщина, – вот вы и подбиваете бабки. Мужчина!

Другой бы обиделся, отошел в сторону и забыл о подкрашенной ведьме. Она, очевидно, не успевшей в свой вагон, как и малыши Задухи. Но Кондрат почуял неладное и надолго уставился в светло-карие с расширенными зрачками глаза женщины. Они были, скорее, ореховые и по цвету, и по форме, очень красивые. Тонкие чистые пальцы незнакомки держали старенький мужской бумажник и шарили во всех его отделениях. Не безучастное любопытство, а обычная крестьянская чуткость взяла верх, и, когда женщина перевела дух и замолчала, Кондрат всем своим кургузым телом повернулся к ней и по-свойски спросил:

– Потеряли что-то?

– С чего вы взяли?

– Да вот выворачиваете кошелек, сердитесь.

Небольшие, чуть набрякшие, искусанные и яркие на бледном лице губы ее скривились в скорбной гримасе, и она, оглядевшись, доверительно призналась, даже вся подалась к солдату: