Искупление - Элис МакДермотт

Элис Макдермотт

Искупление

Absolution by Alice McDermott

Copyright

© Андрей Бондаренко, макет, дизайн обложки, 2025

© «Фантом Пресс», издание, 2025

Посвящается друзьям моей юности

Нам боль земли освобождает взгляд…

Зигфрид Сассун, «Прощение»

Но как бы я хотел, чтобы существовал тот, кому я мог бы выразить всю свою горечь[1].

Грэм Грин, «Тихий американец»

Часть первая

В те дни коктейльным вечеринкам не было конца. Когда их устраивали утром, мы называли их пикниками, но это все равно были коктейльные вечеринки.

Ты не представляешь, как мы жили в те дни. Женщины, я имею в виду. Жены.

По утрам я обычно принимала ванну и потом до самого ланча ходила в халате: читала, писала письма домой – аэрограммы на тонких голубых бланках, которые складывались хитроумным образом, свидетельство того, думаю я теперь, какими экзотическими казались тогда расстояния.

Я красила ногти, сочиняла милые благодарственные записочки, которыми мы постоянно обменивались, – почтовая бумага с моими новыми инициалами, заказанная к свадьбе, старомодные чернила, изящные обороты, вкрапления французского, россыпь восклицательных знаков. Над головой вращается вентилятор, сквозь решетчатые ставни в полумрак комнаты уже прокрадывается жара, благовонная палочка на комоде источает пряный запах сандала.

Поздний завтрак в гостях, или лекция, или прогулка по шумному рынку, затем – после дневной дремы – опять ванна, влажные волосы выбиваются из-под шапочки для душа, липнут к шее. Облачко талька. Сидя в полотенце, я уже снова чувствовала, как пот покалывает кожу. Пудра, румяна, помада. Затем хлопковые трусы с высокой талией (надеюсь, ты смеешься), внушительный хлопковый бюстгальтер, пояс для чулок с ромбом из блестящей эластичной ткани посередине. Щелчок подвязок. Чулки, которые сперва надевали на руку и разглядывали на просвет, носок, пятка и верх уплотненные.

Подвязки мы застегивали осторожно. Натянешь чулок слишком сильно – и поползет стрелка.

Ты не представляешь, какие домыслы могла повлечь в те дни стрелка на чулке: женщина пьяна, неряшлива, несчастна, ей безразлична карьера мужа (и даже он сам), ей не терпится уехать домой.

Комбинация, затем платье-футляр – белые подкладки на крошечных английских булавках под мышками, – затем туфли, украшения, капелька духов. Когда я спускалась в этом коконе из одежды на первый этаж, у меня кружилась голова. Питер, мой муж, ожидал меня в гостиной – чисто выбритый, элегантный в костюме из легкой ткани, белой рубашке и тонком галстуке, с первым бокалом в руке, сам уже слегка пришлепнутый жарой.

А девушки, попадавшиеся нам на улицах, или встречавшие нас на порогах домов, или мелькавшие на периферии зрения в белых аозаях – безмятежные, невесомые, прекрасные, – были похожи на бледные листочки под жарким солнцем, подрагивающие во влажной тиши от невидимого ветерка.

Все началось на одном воскресном пикнике в первые недели нашей жизни в Сайгоне. Пикник проходил в элегантном дворике виллы недалеко от собора Сайгонской Богоматери. Чудесная улочка, засаженная тамариндовыми деревьями. Через несколько минут после нашего прихода я обернулась и увидела у калитки молодую семью, медлившую под водопадом красной бугенвиллеи, словно позируя для фотографии. Младенец на руках у стройной матери, а рядом дочка и высокий муж в светлом костюме – как я потом узнала, еще один инженер. Уже гораздо позже, десятки лет спустя, я спросила себя (подумать смешно), зачем во Вьетнаме понадобилось столько американских инженеров.

Мне тогда было двадцать три. Я окончила манхэттенский колледж Мэримаунт и год до замужества работала воспитательницей в детском саду при гарлемской приходской школе, но моим настоящим призванием, моей главной целью в те дни было стать подспорьем для мужа.

Так я это называла – подспорье. Так назвал это мой отец, когда взял мои руки, обтянутые белыми перчатками, в свои ладони, пока гости стекались в церковь в Йонкерсе. Мы с отцом сидели в комнате невесты – небольшом помещении в глубине церкви. Крохотное витражное оконце, низенькая скамеечка (видимо, для последней молитвы), коробка с бумажными платками (для последних слез), зеркало в резной оправе, два кресла с парчовой обивкой. Прохладный запах старого камня и свежих цветов из моего букета. Отец положил наши сплетенные руки мне на колени, и пышная тюлевая юбка подвенечного платья даже в тусклом свете поблескивала мелким жемчугом.

– Будь подспорьем для мужа, – сказал он. – Жемчужиной в его короне.

– Хорошо, папа, – ответила я.

* * *

Девочка, так прелестно позировавшая с родителями и маленьким братом, – это была ты.

Ей было семь или восемь, и, как и все мы, она пришла в лучшем выходном наряде – желтое, почти золотое платье со сборками на талии и фестонами на воротнике и рукавах. Одной рукой она, точно скипетр, прижимала к себе куклу Барби. До этого я, кажется, Барби не видела.

Когда семью представили – мой муж был с ними уже знаком, – я наклонилась к девочке и, как водится, стала расспрашивать ее о кукле. Если честно, я была только рада уделить ей внимание, изобразить добрую тетю.

Я еще не успела избавиться от своей жуткой застенчивости, но умела отодвигать ее в сторону – унимать дрожь перед рукопожатием, делать глубокий вдох, перед тем как заговорить. Я хотела быть подспорьем своему мужу, а все эти коктейльные вечеринки, и пикники, и званые обеды с дипломатами, и военными, и бизнесменами, и советниками всех мастей были важны для его карьеры – ведь, как выразился мой муж, так в Сайгоне делаются дела.

У девочки был тихий голос и хорошие манеры (она отвечала мне: «Да, мэм»), ожидавшиеся в те времена от всех детей. Детей должно быть видно, но не слышно. Показывая мне туфельки Барби – с открытым носом, на высоком каблуке – и красивое платье в цветочек, она почти шепотом объяснила, что Барби продавалась в одном лишь купальнике, но к ней можно докупить любое количество нарядов: коктейльные платья, форму медсестры и стюардессы, даже свадебное платье, стоившее – от непостижимости суммы она затаила дыхание – пять долларов.

Девочка достала из сумочки, которую держала на локте, крошечный буклетик с иллюстрациями всевозможных нарядов для Барби.

Тут к взрослой беседе, проходившей у нас над головами, присоединились двое мужчин, вытесняя меня, как мне это виделось, из общего круга. Мне не хотелось отворачиваться от