Богдан Сушинский - Жестокое милосердие Страница 31

Через несколько минут они уже въезжали в тот конец села, в котором, исходя из разъяснений Отаманчука, должен был обитать партизанский связной Роденюк. Машину они остановили за несколько дворов от усадьбы связного. Мазовецкий из кабины не вышел, чтобы не привлекать к себе внимания. К старику (на этой улице зеленые ставни были только у Роденюка), заглянув по дороге еще в два двора, поспешил Крамарчук. Если бы кто-либо и следил за ним, то решил бы, что полицаю совершенно безразлично, в какой именно двор зайти.

Роденюк сидел на лавке у дома, словно уже давно поджидал их. Это был еще довольно крепкий коренастый старик с густой лебедино-белой шевелюрой и будто покрытой изморозью ухоженной бородой. Он опирался на палку, но Крамарчуку показалось, что палка эта нужна ему лишь как атрибут старости.

— Подымайся, старик! — резко приказал ему Николай, поводя у него перед носом стволом карабина. — И быстро в дом. Ну, гарцуй, гарцуй! — подтолкнул его в плечо.

Когда Роденюк поднялся, во взгляде его было столько враждебности, что сержант невольно отшатнулся. Однако, так ничего и не сказав, старик гордо отвернулся и на удивление легкой, совершенно «молодой» походкой направился к дому. Наблюдая за ним, Крамарчук довольно ухмыльнулся. Его подозрение оправдалось: палка, на которую дед так по-старчески опирался, в действительности нужна была ему лишь для маскировки. Трудно подозревать в связях с партизанами немощного старика.

— Ну? Мы в доме… — спокойно и очень уверенно произнес Роденюк, останавливаясь посреди просторной, почти пустой комнаты. — Что дальше?

— Дальше? Дальше, отец, прости меня, лошадь казенную, кажись, перестарался. Никакой я не полицай, партизанить вот приходится. Учителя Отаманчука знаешь?

— Нужно будет — познакомлюсь. Тебе что до этого?

— Неприветливый вы человек, Федор Петрович. Я из партизанского отряда. От Отаманчука.

— А мне один черт — откуда ты и куда. Учителя, положим, знаю. Его тут все знают. А с партизанами не вожусь. Вот какого дьявола полицаю выдавать себя за партизана — это другой вопрос.

— Я и есть партизан.

— И сможешь, если потребуется, доказать это? — неожиданно осмелел хозяин дома.

— Пока что вам придется поверить мне просто так. Глядя на меня, как на икону, — сержант понимал положение Роденюка. Если бы его гость оказался провокатором, их знакомство наверняка завершилось бы в гестапо. Но помочь ему не мог. И времени у них обоих в обрез. — К вам должен был зайти один человек. Зайти и оставить записку. Так вот, Отаманчук послал меня, чтобы избавить вас от этой бумажки и доставить ее в отряд.

— Записку, говоришь? Отаманчук послал? — настороженно прощупывал его взглядом старик. Лицо самого Роденюка оставалось таким же мрачным и неподвижным, как и прежде. — Что было, то было. Заходил как-то ко мне один… — Роденюк вышел в сени, где-то там порылся и вскоре вернулся со свернутой в трубочку бумажкой. — Что в ней — не знаю. Специально не читал. Чтобы и помереть, не зная.

— Мудрый вы человек, отец.

— Как там учитель?

— Воюет. Учит. Только уже партизанить. Что-то хотите сообщить ему? Не бойтесь: раз уж карта засвечена, значит, можно в открытую.

— Ему сразу же нужно было идти в отряд, — задумчиво молвил хозяин дома. — Здесь он был слишком уж на виду. Шестерых у нас тут взяли. И всех казнили. Учитель чудом спасся. Приехали, чтоб арестовать, а он — через окно — и садом, огородами… Заметили его только за рекой. Вот так и стал учитель — тихий, интеллигентный человек — партизаном. Знал об этом?

— Нет. Молчаливый он.

— Отаманчук — да. Этот молчаливый. С таким можешь десять лет под одной крышей прожить и ничего не выведать. Передай, что у нас снова неспокойно. Ольгу спасать нужно.

— Ольгу? Речь идет о медсестре Ольге Подолянской?

— Ты и ее знаешь? — удивился Роденюк. — Почему сразу не сказал?

— Нам нужно наведаться к ней. Расспросить о ее подпольной группе. И вообще, разузнать, как вы здесь.

— О группе не скажу. Не знаю. Слишком стар для этого. А вот недавно заходил в больницу, вроде бы за порошками от желудка, так она успела шепнуть, что, мол, следят за ней. Постоянно. Приставили двоих полицаев. Будто для охраны. Вот они по очереди и дежурят. И еще санитарка следит. Есть там одна такая. Ольга уже несколько раз пыталась уйти в лес. Как бы по ягоды или за хворостом. Куда там! Перехватывают. Спасать нужно девку, спасать.

— Совсем озверели полицаи. Непуганые они у вас, что ли? Но раз не арестовывают, значит, гестапо не велит. Им вся группа нужна.

— Думаю, что так. Причем нужны им не только какие-то там сельские подпольщики, но кое-кто посолиднее.

— Кого имеешь в виду?

— Не знаю, кого именно, — неохотно ответил хозяин, демонстративно отводя взгляд. И Крамарчуку показалось, что он дал ему понять, что, мол, знает, о ком идет речь, однако называть имя не станет. Но и сержант тоже настаивать не стал.

— Все, отец, — как можно равнодушнее произнес он, — посидели-покурили — и по кибиткам. Меня ждет машина. Хотя нет, подождет. Вы можете зайти в больницу? Сегодня же?

— Отчего бы старику не попросить еще какого-нибудь порошка?

— За вами пока не следят?

— Да вроде бы нет.

— Я смотрю, недалеко от вашего дома какой-то лесок, — продолжал Николай, подходя к окну.

— Так и есть: лесок.

Крамарчук задумчиво прошелся по комнате.

— Когда Ольга заканчивает работу?

— Не знаю, — пожал плечами старик. — Кажется, в шесть. Если в первую смену. — И, подумав немного, добавил: — А она-таки в первую, потому что на прошлой неделе дежурила ночью.

— Ночью ее тоже «охраняют», как голландскую королеву?

— Пока не кончится смена, за больничные ворота охрана ее не выпустит. И ночью из дому не уйти.

— В таком случае обязательно прорвитесь к ней. Передайте через нее привет Марии Кристич. От Беркута. «Марии Кристич — от Беркута» — запомнили? И скажите, что, как только кончится смена, мы ждем ее вон на той опушке. Мой товарищ — в форме немецкого офицера. Если за ней будут следить, пусть не обращает внимания, спокойно входит в лес. За дровами, там, или за грибами. А при первых же выстрелах — падает на землю. Попытаемся отбить.

— Так ведь…

— Могут убить? На войне это случается. Зато есть шанс. А в подвале гестапо его не предвидится. Думаю, она это понимает.

Мазовецкий терпеливо ожидал его в машине, которой никто из сельских полицаев пока что не заинтересовался. Правда, фельдфебель нервничал, не зная, как он сумеет объяснить начальству причину своей задержки. Однако на унтерштурмфюрера его обеспокоенность никакого впечатления не производила. Увидев Крамарчука, Владислав вышел из кабины, молча выслушал его и только тогда приказал шоферу двигаться к шоссе. Но сразу же за селом, в долине, снова попросил остановиться, и к опушке леса, к которой должна была подойти Ольга, они уже добирались пешком.

Мазовецкий велел фельдфебелю подождать их еще минут сорок, пообещав, что лично объяснит его начальству, почему машина была задержана. Однако по угрюмому выражению лица немца понял, что ждать он не станет, машина сорвется с места, как только они с Крамарчуком отойдут метров на сто.

— Все-таки мы неоправданно рискуем, — ворчал Мазовецкий за спиной у Крамарчука. — Сначала нужно было бы передать в отряд записку. Основной приказ — доставить ее. Все остальное…

— Все остальное — это девушка, спасти которую можем только мы с тобой. И никто больше. Бывает же такое, а, поручик?

— Спасать! Спасать нужно всех! Весь народ. А задание есть задание. Если нас убьют и бумага попадет в руки фашистов — провал «Сове» обеспечен.

— Тогда вот тебе, законник казарменный, твоя бумажка, и возвращайся в отряд. А я останусь и попытаюсь отбить Ольгу. Ты же видел, как командир волнуется за нее. Если девушку увезут в гестапо, я себе этого не прощу. Так что хрен с ней, с этой вашей бумажкой.

— Я сто раз предупреждал тебя: не смей выражаться такими словами в присутствии офицера, — поморщился Владислав.

— Если ты будешь нудить, я так выражусь, что у тебя погоны отвалятся, понял? «Не смей, видишь ли, выражаться в присутствии!…»

Поляк горделиво вскинул подбородок, однако накалять страсти не стал.

— У тебя появился какой-то конкретный план? — спросил он.

— Появился.

— Изложи.

— Взять и отбить эту девушку у полицаев.

— Тогда надо было сказать, что у тебя появился гениальный план, — саркастически заметил Мазовецкий.

Крамарчук лежал в густой траве на залитой солнцем полянке и мечтательно глядел на село. Вот оно: такое близкое, тихое, полусонное…

И черные трубы на пожарищах никакого отношения к этому сельскому пейзажу не имели. Стоящие на отлогом холме, на фоне леса, они казались мрачной и бездарно исполненной декорацией на сцене деревенского клуба. Впрочем, чуждые всему окружающему, они могли восприниматься и как символы горьких человеческих судеб.