Василий Смирнов - Саша Чекалин Страница 70

— Кому служишь-то? — неожиданно спросил Якшин, остро, испытующе взглянув на своего собеседника из-под нахмуренных бровей.

— Как кому? — растерялся Ковалев. — Ты это про что?

— Перенравились одни — могут и другие воспользоваться. Разве можно так оставлять?

— А ты переберись на тот берег да пригони обратно, — язвительно посоветовал Ковалев. — Ишь какой прыткий!

— Доложи коменданту — тот найдет средство.

— О всяком пустяке докладывать… Ладно, доложу, — неохотно согласился Ковалев. Он искоса поглядел на Якшина, помолчал и добавил: — Суетливый ты какой стал, сударь. До всего тебе дело есть.

Они медленно шли по заснеженной тропинке. Якшин немного прихрамывал, а Ковалев искоса поглядывал на него и Думал: «Отчего это Якшин так заговорил? Что он может знать?»

— Ну как, доволен своей жизнью? — вскользь спросил Якшин, все больше хромая.

— А то как же?.. — простодушно откликнулся Ковалев. — А тебя вот не поймешь. Хитришь все, сударь. Замысел-то у тебя, видно, наполеоновский.

— Что имею, тем и довольствуюсь, — нарочито унылым голосом отозвался Якшин, незаметно улыбнувшись. — Чем бог наградил, тем и довольствуюсь.

— Все туману напускаешь. Наводишь тень на ясный день, — не задумываясь, по привычке подковырнул Ковалев Якшина.

Якшин резко остановился, смерил Ковалева гневным взглядом с ног до головы и, не сдержавшись, крикнул:

— Наступи себе на язык, сапожник! — И потом, словно спохватившись, уже мягче добавил:- Если только хочешь во мне друга иметь. А друг я тебе надежный, полезный… — И снова предостерегающе понизил голос: — Смири свою гордыню.

— Гордыню? — удивленно переспросил Ковалев. — Моя гордыня вот. — Старик похлопал рукой по своей белой повязке. — Но ты, вижу, сударь, большой человек. Мудро говоришь и не все понятно. Раскусить тебя, сударь, надо большой ум иметь. — Ковалев теперь говорил льстиво, то забегая вперед и вглядываясь сразу подобревшими глазами в неподвижное лицо Якшина, то снова идя рядом. — Такой человек мозговатый — и жил все годы на задворках. Хоронил свою образованность.

— Хоронил, — гордо и спокойно согласился Якшин, поглаживая рукой свой сизый подбородок. — А почему — понять надо…

— Вестимо, — поспешно согласился Ковалев. — Как не понять, не те порядки, не старое время, сударь.

— Вот именно! Чужой я был среди чужих. — Якшин помрачнел, а голос у него становился все более мягким, монотонным: — Поддерживала меня только неугасимая вера. Терпеливо я дожидался возвращения светлого дня.

— Все так… Все так… — словоохотливо поддакивав Ковалев, семеня рядом с Якшиным, который шел, гордо подняв голову, уже не хромал.

Завязать дружбу с Якшиным, узнать его агентуру выпытать, кем он был раньше, — такую задачу ставил Ковалев:

— Приглядывался я к тебе раньше… Не знал, что, ты за человек. Всегда серьезный, молчаливый, слова не вымолвишь зря…

Своей лестью Ковалев неожиданно обезоружил Якшина. Как и многие неудачники, Якшин был очень тщеславен, высоко ценил свой ум, свою хитрость, и ему захотелось сразу поднять себя в глазах Ковалева.

— Ты думаешь, я — это я? — внезапно, с заметной гордостью спросил Якшин и, хитровато прищурив глаза, засмеялся. Слушай, мол, какой я откровенный.

Ковалев насторожился. Наконец-то удалось нащупать слабую струну в характере Якшина.

— А кто же ты?.. — с наигранным удивлением спросил он и снова забежал вперед, не сводя острых внимательных глаз с лица Якшина.

Якшин с минуту подумал. Ковалев терпеливо ждал.

— Облик только мой и душа во мне моя, остальной не мое, чужое. — Якшин снова с удовлетворением погладил свой сизый, колючий подбородок.

— Кто же ты? — допытывался Ковалев. — Жил столько лет, и не замечали…

— Такова была моя зашита… — усмехнулся Якшин. — Как в книге свяшенного писания сказано «В одиночестве моем находил я покой своему бытию».

— Ну и голова!.. — удивлялся Ковалев. Седая щетина па лице его топорщилась, глаза то прищуривались, то снова широко раскрывались. — Неужели, сударь, теперь тебя не определят на большую должность? Пустили по мелкому делу. Успешно работаешь-то?

— Это как же по мелкому делу? — в свою очередь насторожился Якшин.

Ковалев простодушно усмехнулся:

— Большому кораблю большое и плавание! До революции-то высокое звание имел? Или так просто, купчишка… аршинник?..

Якшин не мог сдержаться, чтобы не похвалиться:

— Жил я… Человеком был. Мундир имел. Ордена и медали…

— Городовой али стражник?

Якшин пренебрежительно усмехнулся:

— Поднимай выше… В офицерском звании. Свою квартиру имел… — Возвысив себя в своих глазах, Якшин самодовольно спросил: — Что… не ожидал?

— Да-а, что говорить… — Ковалев, поддакивая, смиренно крутил головой. — Вот ты кто!.. А должность у тебя все эти годы неприметная была. Кто бы мог подумать, такой человек — и в бане служит.

Почувствовав насмешку в словах Ковалева, Якшин презрительно прищурился:

— Что есть твое ремесло? Пыль да грязь. А я глядел выше. Лицезрел голых людей всех рангов и должностей и презирал их.

— Вот как… — только и смог проговорить Ковалев.

— Презирал, — гордо подтвердил Якшин. — Все они раздетые стояли передо мной. Утешался я, видя всех перед собой в голом естестве, отдыхал душой.

— Понятно, значит, никого не уважал. — Густые кучковатые седые брови Ковалева насупились. — Кого же ты уважал? Людей не уважал. Значит, бога уважал? Богомольный ты человек…

Якшин усмехнулся, помолчал и нехотя добавил:

— Истину тебе сказать, и бога не уважал. Нет его, раз он заставил меня столько лет терпеть.

— Да-а… — Ковалев судорожно потирал свои жилистые, почерневшие от сапожного вара руки.

Они входили в город. Навстречу по дороге на грузовиках и автобусах оккупанты везли своих раненых. Густой серый дым расстилался вдали над станцией.

Со времени этого откровенного разговора Якшин уже не упускал случая снова поговорить с Ковалевым. Он видел, что и Ковалев при встрече с ним теперь тоже как-то особенно радушно здоровается, обязательно о, чем-нибудь приветливо спросит.

Якшина радовало, что гордый, ершистый Ковалев стал так уважать его. Желание еще более расположить; к себе Ковалева заставляло Якшина хитрить, играть в откровенность. Ковалеву он не верил, как, впрочем, и никому не верил, кроме своих хозяев.

— Скажу тебе, как другу, — сообщал он при встрече Ковалеву, — ненадежный Чугрей человек. Непрочную основу новая власть себе создает. Втерся Чугрей в доверие к немцам. Сын у него комсомолец, где-то пропадает, говорят, выполняет партизанское, задание, а Чугрей молчит, скрывает.

— Ненадежный? — внимательно переспрашивал Ковалев.

— Тебе говорю, почему не доложишь коменданту?

— Мое дело маленькое, — Ковалев пожимал плечами. — Доложить можно, нетрудно. Был бы толк… Сам доложи.

— Сам, сам… Все сам, — ворчливо говорил Якшин.

Возвращаясь домой, Ковалев размышлял: доложит Якшин коменданту или так только подзуживает? И Ковалев видел, что в последующие дни Чугрей, как и прежде, приходил в комендатуру и, судя по его одутловатому, заплывшему жиром лицу, ничем не был встревожен.

«Значит, Якшин не торопится доносить, — думал про себя Ковалев, — выжидает. А может, и донес, да не обращают внимания».

В тот день, когда в городе был арестован Митя Клевцов, Ковалева вызвали к начальнику полиции.

— Возьмешь с собой двоих… — приказали ему. — Пойдешь на Пролетарскую улицу. Там живет Григорий Штыков… Знаешь? Ну вот. Приведете сюда… Попытается бежать, стреляйте на месте.

Ковалев побледнел.

— Ты что? Заболел? — удивился начальник полиции, пытливо глядя на Ковалева.

— Простудился… Теперь ничего… — хрипло пробормотал Ковалев, выходя из комнаты.

Что делать? Если он придет арестовывать Штыкова, тот решит, что он, Ковалев, — предатель. Что делать? Ковалев подошел к окну в комендатуре, лихорадочно ища выхода из создавшегося положения.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Никогда раньше Наташа Ковалева не видела своего дядю таким сумрачным, когда он вечером вернулся из комендатуры домой. Беспокойно ходил он по комнате, сгорбившись, словно какая тяжесть разом придавила его.

Разговаривать с ним Наташа не стала, ушла в свою комнату, не догадываясь, что дядя порывался поговорить с ней откровенно.

Получив распоряжение от начальника полиции, он сгоряча решил было немедленно бежать к Штыкову, предупредить, а потом, вернувшись домой, взять Наташу и скрыться из города. Но тут же понял, что это значило бы раскрыть себя прежде времени. Пришлось на страх и риск исполнять распоряжение комендатуры.

Гриша был дома, когда Ковалев с полицейскими пришел к нему.