Борис Екимов - Возвращение

Екимов Борис

Возвращение

Борис Екимов

ВОЗВРАЩЕНИЕ

В пору зимнюю или ранней весной, когда свои припасы на исходе, а до смерти захочется вдруг сладкой тыквенной каши, горькой редечки или жгучего перца "гардала" - приправы для хлебова, - куда правиться... К бабке Наде. Там уж точно не будет отказа и скупых отговорок, когда отводят глаза: "Было, да вышло..." Баба Надя ли, баба Надежа - она и есть "надежа".

Весной идут к ней за семенами да рассадой. Легкая рука у бабы Надежи. Соседи идут, а родня да свойство - словно в дом свой. Порой копеечку надо занять, на хлеб. Опять - к бабе Надеже.

Домик у нее - хозяйке под стать - ветхая скворечня. Словно на курьих ножках, стоит на какой-то шаткой подставе. Дунь - улетит вместе с хозяйкой, которая все больше говеет. А там уж, по правде, и говеть нечему - живые мощи: под старой кофтенкой - узкие худые плечики, за ними - горб; иссохшие плети рук с большими ладонями и шишковатыми пальцами; под белым платком теплится, словно свеча, беззубая улыбка. Она - для всех.

- На провед?.. - радуется любому гостю. - Спаси Христос... Не забывают люди добрые. Кто с нуждой, а кто меня поглядеть, трухлю старую. Соседи идут, родненькие, свои. Мы все тута посплелися, как плетень. Гостинцы несут. А мне какие гостинцы, я говею.

Она говеет. Великий пост да Рождественский, Петров да Успенский, среды да пятницы.

- Покушай моей тыковки, - угощает она гостей жданных и нежданных. - И свеколку я нынче парила, сладимая свеколка...

На черном листе противня светят оранжевые кусочки печеной тыквы. Они душисты, сладки даже на погляд, в коричневых каплях и подтеках пахучей сахарной патоки.

Знаменитые тыквы ее громоздятся, заполняя невеликую хатку. Они - под кроватью, под столом, вдоль стен: серые, словно мраморные валуны, - "русские", ярко-желтые, праздничные "костянки", дольчатые "ломтевки".

Печеная тыква для старой женщины - это баловство, на заедку, а больше для гостей угощенье. Еда ее - вечные казачьи щи: картошка, кислая капуста, красная помидорная да капустная заправа.

- Казачура... - посмеивается над собой баба Надя. - Щи всему отвечают. У нас, бывало, на хуторе и в завтрак - похлебаешь, в полудни - само собой, и вечером: "Давай, мать, горяченького..." Такой адат.

В доме пахнет сладостью щей, печеной тыквы, кислиной яблочной кулаги, горькими травами, что висят за печкой, и, конечно, старостью.

Лет бабке Наде много и много.

- Была бы сучкой, давно бы повесили, - простодушно объясняет она свои годы. - Всякий день молюсь Господу, Богородицу всякий день прошу... Богородица - моя заступница... - подслеповато жмурясь, обращается она к божнице, крест кладет. - Всякий день прошу: "Дай покою. Изработалась, устала..." - жалуется она Богу и людям, гостям своим. - Так устала, жилочки нет живой. Смерти прошу. Не дают. Надо покоряться.

- Не помирай, - говорят ей. - Как без тебя. Ты - первая огородница. Семена да рассаду где будем брать?

Окраина малого степного поселка. Невеликие дома, просторные огороды, от них - жизнь. Долгое лето, жаркое солнце. Зимой поселок засыпан снегом. Осенью чернеет заборами да нехитрым строеньем. Летом вскипает цветом и зеленью, словно рай.

В пору теплую, от светлого апреля до черной осени, жилье у бабы Нади царское: над головой - небо, под ногами - теплая земля и сочная зелень вокруг. С утра до ночи старая женщина в трудах: сажает, рыхлит, поливает; недолго, по-стариковски, спит где-нибудь в меже, кинув на землю дерюжку. Подремлет, очнется - и снова за дело.

Летом ее хатенка пустая стоит, двери - настежь. Гости придут, ищут:

- Баба Надежа! Ты где?! Хозяйка!!

- Аюшки... - тихим эхом отвечает она из огородной чащобы.

- Где схоронилась?!

Она не хоронится, она живет в огородной зелени, словно плеть огуречная, тыквенная. Кипень головного платка, словно белый цвет, порой всплывает над зеленью ботвы.

- Баба, ты где?!

- Аюшки... Тута...

Зимой - тесная хатка. Печь, железная кровать, стеганое одеяло, серая телогрейка - на гвозде, возле двери. Закопченный чайник - на плите. Хата словно пещерка. В малые оконца еле цедится непогожий день. В переднем углу божница: Спаситель и Богоматерь, Никола, Иоанн Златоуст. Иконы старинного письма, староверские, от дедов. Они и во тьме светят. А когда погожий день заглянет в окошко или лампочка вспыхнет, тогда сразу праздник: густая киноварь, медовая желтизна, лазурь - иконы словно новехонькие. И будто раздвигаются стены. Не хатка, а храм Господний.

Баба Надя - не только огородница, она и перед Богом заступница: блюдет посты, знает молитвы. К огороднице бегут за тыквой да свеклой, за пахучей мятой да капустной рассадой. К заступнице, когда приходит иная нужда: болезнь ли, беда. В трудную дорогу человек соберется, просит: "Помолись, баба Надя..." Она молится: "...нехай едет и легкой ногой ворочается, сохрани его... ему нужда..." О служивых нынче душа болит: то Чечня, то иная казнь. "Помолись, баба Надя..."

Далекий степной поселок. Окраинная улица. Ветхий домик с шатким скрипучим крылечком. Порой по нему поднимаются чередом: родные, внуки да правнуки, соседи. Все - с нуждой. А порою словно отрежет. Никого нет. Особенно в непогоду. Но старой женщине не скучно. Она не торопясь потрудится, помолится, отдохнет. Пригреется на кровати: так покойно, так тихо, словно в могилке.

Иногда в домике бабы Нади живет девочка. Далекая, но родня. Как запьют отец с матерью, девочка к бабе Наде стучится: "Можно я пока поживу?" - "Живи, моя хорошая", - ей в ответ. Она и живет. Школьный портфель при ней. Спит на сундуке. Покойная девочка, тихая, старательная. В тетрадках пишет, по книжке зубрит, рисует картинки и лепит их на стены. На картинках - цветы, нарядные дома, а еще - простое зверье, кошки да собаки, со странными, все понимающими глазами. На серых стенах хатенки рисунки глядятся хорошо.

Девочка живет. Потом за ней приходит мать - печальная, усталая женщина. "Прости, Христа ради", - кланяется она бабе Наде. "Бог простит", - машет рукой старуха и, провожая гостей, одаривает их тыквой, свеклой, хрусткой морковкой, а то и сунет немного денег - на хлеб. И снова остается одна. Грех говорить, но одной - легче. Старому человеку все в тягость. Покоя просят тело, душа. Особенно когда неможется, в непогожие дни.

В непогожий осенний день, как раз перед Анной-зимней, пришла беда. Как всегда, порой утренней старая женщина, выйдя во двор, копошилась позади хатки своей, возле сарая: дров набирала, секла топором хворост на разжижку, нагребала уголь. Слышала она от старости плохо и глазами не больно хорошо видела, но что-то почудилось: какие-то шаги, движенье у крыльца ли, у калитки. Она откликнулась:

- Аюшки! Тута я!

Но никто не ответил.

В хату она вернулась не вдруг, копошась по-стариковски неторопливо. А когда вернулась, то сразу почуяла неладное.

Во дворе стояла осенняя сумеречь, а в хате - и вовсе тьма. И пахнбуло каким-то смрадом. Словно не в родную хату вошла, а в чужой дом, давно брошенный.

Она щелкнула выключателем. Тусклая лампочка, подчиняясь приказу, лишь обозначила желтый зрак, сумерек не рассеяв.

Еще не видя, старая женщина все поняла и шагнула к тому углу, перед каким молилась. Она шагнула и стала руками обшаривать стены, глазам не веря.

Угол был пуст. Осталась лишь липкая паутина, пустые гвозди. И не было икон. Все ушли: Спаситель, Богоматерь, Никола, Иоанн Златоуст. Сухие цветы и цветки бумажные, прежде украшавшие иконы, теперь валялись на полу.

Раздетая, в тонкой кофточке, неверными шагами, шарясь перед собой в воздухе, словно слепая, старая женщина вышла из дома, спустилась с крыльца и, ухватившись руками за планки калитки, пыталась увидеть ли, услышать чей-то след, чей-то голос, а потом попросила: "Христа ради, Христа ради..." Ей ответил лишь ветер. Осенняя непогожая улица, темные дома и заборы молчали.

Она вернулась в дом и словно заведенная, по вечной привычке, затопила печь, поставила чайник. А когда он запел, закипая, достала мешок с травой, стала ломать и сыпать, накладывать в клокочущее чрево узкие листы, розовые цветы, обломки граненых стеблей. Пряная горечь клубами растекалась по хате. Рука привычно потянулась к кружке. Но вдруг, опомнившись, старая женщина упала на колени и поползла к пустому углу:

- Прости, Христа ради... Прости... Не уберегла...

Она не молилась, она просто плакала, припав к дощатому полу. По-женски, по-детски наивные слова лились чередой, невнятно, со всхлипом. Потом она замерла, словно ожидая ответа. А не дождавшись, почуяла, что озябла, устала. Добралась до кровати, легла, но не заснула, а просто лежала, отдыхая и приходя в память.

Но день требовал своего. За печкой нужно глядеть, чтобы не прогорела. И маковой росинки не было во рту.

За полдень объявилась девочка. Как всегда, она поскреблась у двери, встала у порога, тихо спросила:

- Бабушка, можно я у тебя поживу?

- Живи, моя хорошая... Живи, - ни о чем не выспрашивая и все понимая, ответила баба Надя, хотя нынче ей было не до гостей и тем более не до жильцов.