Вениамин Каверин - Старший брат

Вениамин Александрович Каверин

Старший брат

1

Работая над книгой «Эпилог», представляющей собой историю моей жизни в литературе, я время от времени забывал, что она является прямым продолжением «Освещенных окон». Среди героев «Освещенных окон» одно из первых мест принадлежит моему старшему брату. Жизнь его была необыкновенна. Я думаю, что не погрешу против истины, отметив, что он и сам был человеком необыкновенным.

С годами я узнал его, быть может, лучше, чем самого себя. Как и в детстве, я невольно продолжал сравнивать себя с ним и сперва догадывался, а потом убеждался, что в чем-то существенном мы похожи, а в чем-то, еще более существенном совсем не похожи. Далеко мне было до его энергии, с которой он неутомимо вламывался в жизнь, до искусства, с которым он управлял людьми, подчиняя их задуманной цели. Общее впечатление блеска, которым сопровождалось все, что он говорил и делал, прекрасно соединялось с желанием, чтобы этот блеск был оценен или, по меньшей мере, замечен. Юрий (Тынянов) говорил о нем: "Левушка – гусар", – и действительно что-то гусарское было в его природной веселости, в его жизнелюбии, в лихости, которой подчас были отмечены его речи, поступки, решения.

Знаменитый филолог Потебня в своих "Лекциях по русской грамматике" приводит следующий пример лексической несовместимости: "Министр народного просвещения изволил благодарить профессоров Университета за лихое чтение лекций и за залихватское их посещение. Архиерей изволил благодарить настоятеля Н-ной церкви за бравое и хватское исполнение обязанностей".

Но никакой несовместимости с лихостью не чувствовалось, например, в выступлениях Льва на научных дискуссиях, посвященных подчас сложнейшим научным проблемам. Лихость не мешала, а помогала ему искусно срезать противника или сокрушительно весело посмеяться над ним.

Он был мастером на выдумки, игры, затеи. И ему, как любому из нас, "бросался на шею век-волкодав", но, зная, что жизнь – "дар напрасный, дар случайный" – не повторится, он счастливо умел пользоваться этим даром.

И он, этот высокий, веселый, красивый человек, которого очень любили женщины, этот гусар и мастер на выдумки, был одним из крупных биологов XX века. Как известно, биология – это целый мир, состоящий из многих, отдалившихся друг от друга и одновременно неразрывно связанных областей. По-видимому, невозможно перешагнуть через то, что он сделал в трех из них – в иммунологии, вирусологии и онкологии. Среди современных биологов многие убеждены, что его место в истории науки – рядом с Ивановским, Пастером.

О нем написаны книги и статьи. Но в этих, опубликованных у нас книгах и статьях "загадочно" исключена его ненаучная биография. Он трижды сидел в тюрьме и был в ссылке. Впрочем, это загадочно уже для немногих.

Широко известно, что еще задолго до солженицынского "Архипелага" было строго запрещено писать о том диком разгуле жестокости, лицемерия, грязных страстей и беспросветных лишений, в котором билась страна в тридцатые и сороковые годы. Но я-то как раз хочу написать о Льве как о человеке. Это важно не только потому, что пора наконец увести читателя из профессионального писательского круга, существовавшего, разумеется, не в безвоздушном пространстве. Это важно потому, что при всей своей исключительности его история была зеркальным отражением миллионов подобных историй и, рассказывая ее, я волей-неволей должен буду рассказывать о себе, находившемся "на воле". Наконец – и это, может быть, самое важное, – Лев показал себя как личность цельная, сильная, устоявшая перед грозными испытаниями и доказавшая, что можно устоять, если прислушиваться к внутреннему голосу совести, всегда спасавшей русскую интеллигенцию на краю гибели и позора…

В семье Льва Александровича сохранился карандашный портрет, который он привез из Воркутинского лагеря. Художник-заключенный изобразил его сурово-задумчивым, с твердо-пристальным, страдающим взглядом. Он – в куртке с высоким воротником, который, подпирая подбородок, наглухо "запирает" шею. Но вот вы вглядываетесь… Это не воротничок, это плотно затянутый, едва проглядывающий в ретуши собачий ошейник…

Таким я и хочу его написать.

2

Нечего и думать, что двух-трех глав будет достаточно, чтобы рассказать всю жизнь Льва, в которой события выстраивались в длинную очередь, заслоняя друг друга. Для этого должно написать большую книгу – над ней-то он и стал работать по моему настоянию. Но у него не было времени и книга, в сущности, была только начата.

О двадцатых годах он пишет, мало сказать, скупо – в пятнадцати строках. Между тем это была полоса разбега, определившая очень многое в его жизни.

Он женился – это был третий и не последний брак – на Зинаиде Виссарионовне Ермольевой – событие неравнозначное для молодых супругов, потому что привязанность Льва продолжалась пять-шесть лет, а Зина (она была моим близким другом, и по имени-отчеству я ее никогда не называл) полюбила его на всю жизнь и во имя этого чувства десятилетиями приносила ему бесчисленные жертвы.

Рассказывая о старшем брате, я волей-неволей буду вынужден не раз коснуться этих удивительных отношений. Они осложнялись двумя причинами, о которых необходимо упомянуть, чтобы дальнейшее было понятно. Первая заключалась в том, что с такой же преданностью, с такой же невозможностью отказаться от своего чувства Зину любил ближайший со студенческих лет друг Льва Алексей Александрович Захаров. Я упоминал о нем во второй части "Освещенных окон", быть может, читателю запомнилась сцена на Второй Тверской-Ямской зимой 1919 года. когда Захаров и Лев спорили с комбригом Климановым, вскоре скончавшимся в Москве от "испанки".

А вторая причина в полной мере относилась к личности Льва и заключалась в том, что, как ему тогда казалось, ему была "не показана" семейная жизнь. Пожалуй, о нем можно сказать, что он любил. всех женщин на свете или, по крайней мере, жалел, что они, все до единой, не принадлежат ему – черта, характерная для людей холодных и страстных. Но Лев был сложнее. В нем соединялись и привязчивость, и ирония, и способность подняться над своей "холодной" силой во имя человечности и добра.

Однако в начале тридцатых годов неравнозначность отношений привела к тому, что Лев переехал из Москвы в Баку. Этому предшествовали счастливые события – поездка во Францию, где молодые прекрасно провели отпуск, успешно работая в Институте Пастера.

Потом начались ссоры, связанные, как это ни парадоксально, с нормами поведения в науке. У Льва всегда была нападающая позиция, у Зины – умиротворяющая, и возражения, не высказанные в докладах и на конференциях, разгорались дома. Было ли это соперничеством? Не думаю, хотя честолюбие в известной мере играло роль в расхолаживающихся отношениях.

Тем не менее переезд Льва в Баку был подсказан и другими обстоятельствами, не имевшими почти ничего общего с его семейными делами. В Москве он заведовал отделением Института микробиологии Наркомздрава, в Баку ему предложили должность директора Азербайджанского Института микробиологии. Одновременно его избрали на кафедру микробиологии медицинского института. Ничто не удерживало его в Москве. Ученик профессора В. А. Барыкина, он не разделял его теории иммунитета. Более того, основываясь на своих экспериментальных данных, он со свойственной ему энергией старался подорвать теорию своего учителя на всех конференциях и ученых советах.

Он сам рассказал – и лучше, чем это мог бы сделать я – о том, что произошло с ним в Азербайджане. Его очерк под странным названием "Руда" ("Наука и жизнь" № 12, 1966) – так неудачно была зашифрована чумная эпидемия – почти не расходится с мемуарами, находящимися в моем распоряжении. Отсылаю к нему читателя: по остроте ситуаций, по мотивам, которые вопреки блистательной подлинности вообразить почти невозможно, он напоминает лучшие романы Грэма Грина. И я в трилогии "Открытая книга" попытался воспользоваться записками брата, но потерпел неудачу как раз по той причине, что эта история настолько закончена сама по себе, что вложить ее почти нетронутой в другое произведение оказалось невозможным. Об иных событиях, действительно необыкновенных, говорят в наше время: "Да это роман!" Так и история противочумной экспедиции в Азербайджане представляет собою полный и необходимый набор материала, поражающего своей готовностью к художественному воплощению.

О том, как на другой день после возвращения в Гадрут вагоны были оцеплены, потому что ближайшая сотрудница Льва (которую и в очерках и в мемуарах он называет Верой Николаевной) заболела, а на другой день и он, – рассказано в очерке. Но письмо младшему брату, "с которым Лев был очень дружен", лишь упомянуто. Оно было запечатано в конверт, а на конверте несколько слов: "Письмо написано в резиновых перчатках и маске". "Я подчеркнул эту фразу, – пишет брат. – Боялся, что письмо сожгут и не передадут".