Надежда Лухманова - Ёлка в зимнице

Надежда Александровна Лухманова

Ёлка в зимнице

Снится мне часто сибирский лес. Снится он мне зелёный, глухой, полный тайны своих непроходимых болот, «окон», с бездонной топью, прикрытых изумрудно-ярким мхом, над которым высится богун-трава, да лютик легкокорный.

Снятся мне «чаруси» страшные, луга цветистые, что лежат как ковры бархатные, прикрывая трясину, медленно засасывающую каждого, чья нога ступит на них.

Грезится мне лес сибирский и в его зимней красе, в «белом месяце», как старожилы январь называют. Деревья-гиганты все снегом окутаны, верхушки шатром раскинулись, сблизились и что полог тёмный над лесом поставили; ветер ровно застыл — не дохнёт; стволы, что колонны мраморные, а сверху просвет-быть резцом прихотливо да тонко прорезан. Лужайки как сказка стоят. Солнце прорвёт тяжёлые тучи и розовым блеском, лаской холодной охватит поляны, и заиграют бриллиантами ледяные кристаллы, что на сучьях висят, заискрится снеговая пелена разноцветными звёздами. Ни зверя не слышно, ни птица не шелохнётся, ни ветка не хрустнет. И кажется, будто перед тобой, над тобой, за тобой замерла вся жизнь, и стоишь ты один очарованный в зачарованном царстве.

Помню, как лет восемь-девять тому назад ехали мы в самый сочельник из губернского города Т-ска на ёлку на стеклянный завод братьев Кр-вых. Замёрзла тайга и там, где летом было объезду на целые восемьдесят вёрст, теперь, зимою, по скованным морозом болотам было не дальше десяти. Ехали мы двумя тройками, в каждой по двое. Меховые «малицы», да дохи оленьи, одеяло медвежье, да в ногах корзина с разной провизией и вином, вкладом каждого на общую ёлку, не дозволяли большего количества пассажиров. Быстро неслись по широкой дороге тройки; лихие ямщики опережали друг друга, пристяжные облаком откидывали снежную пыль, и воздух был полон гиканья, криков и быстрого топота конских ног. Но вот, миновав общественные «заимки», где годами пасутся и выхаживаются матки с жеребятами, тройки влетели в лес; наш ямщик, желая во что бы то ни стало обогнать соперника, свернул вправо, понёсся узкой колеёй, «обводни» кошевы то и дело задевали придорожные кусты, ударяя о них, осыпая нас снегом; колокольчики разлучённой с нами тройки гудели глуше, глуше и пропали, замерли вдали, а мы врезывались всё дальше в вековой лес; — вот кони задержались, метнулись вправо, застряли в сугробе, вынесли снова, по брюхо в снегу вскарабкались на дорогу, а тут два поворота, разветвлений, и, после долгого плутания, ямщик объявил нам, что мы потеряли дорогу…

С ясного неба глядели на нас миллионы звёзд; лес молча, словно удивлённый, толпился кругом нашей кошевы; в его звонкой ночной тишине слышно было тяжёлое дыхание усталых коней, да изредка позвякивание колокольцев.

— Пошто ж ты, милостивец, нас в тайге затерял? — послышался голос моей спутницы, бабушки Татьяны, старухи строгой, попусту не разжимавшей своих губ, стянутых как края кошелька. — Тебя, родимый, не токмо возницей, а и подпаском посчитать нельзя, коль ты дороги не знаш, конями править не умеш и нас в эдакую ночь святую к тайге приморозил.

— Но-о! Язви тебя! Отпрядай! — наседался на пристяжную ямщик, заставляя её пятиться.

— Чего на хвост коня садишь? От этакого пассажа нам улучшения не наберётся, ты губу-то подбери, да вперёд зайди, осмотри дорогу, сдаётся, и следа проезжего нет кругом.

— Вестимо нету! Целина как есть!

— Святой угодник Иннокентий, всех лесов покровитель, да ведь здесь и повернуть нельзя, запрокинемся…

— Чего проще: в эдакую колдобоину угодим, что и душе не вспрянуть; как есть путина затеряна.

Теперь и я тревожно приподнялась: до сих пор я лежала совершенно спокойно. Бабушка Татьяна и мне, и всем, кто её знал, внушала такое безграничное доверие, что с ней пустились бы в путь, рискнули бы на опасные предприятия даже самые робкие люди.

Бабушка Татьяна, сибирская старожилка, ездившая одна в далёкие степи к татарам скупать кожи, знала окрест Т-ска, на тысячу вёрст тайгу и лесную чащу как собственную шорную лавочку. Близ базара, в холодном сарайчике, с утра до тёмного вечера бабушка Татьяна торговала кожаным товаром. В валенках, в мягком романовском полушубке, с головой, закутанной большим серым платком, сидела она в старинном кресле, под гирляндами гужей, обротьков и шлей. Благообразное белое лицо, с крупными, правильными чертами, густая седина волос, разделённых пробором, серые, строгие глаза, «наскрозь» видящие, как уверяли её покупатели, окрестные мужики. Через большие, круглые очки, перевязанные для мягкости чёрной шерстинкой на переносье, бабушка Татьяна разглядывала пришедших, выкладывала денежки на пожелтевших счётах, а в свободные минуты читала Спенсера и Гегеля, рассуждала о марксизме и всё собиралась съездить к Толстому, чтобы сказать ему «словцо», потому, занёсся человек!

Я за четыре года моего пребывания в Сибири приобрела, наконец, доверие оригинальной, умной и доброй старухи; теперь она везла меня с собою на ёлку к своим сродственникам, и мы обе, лёжа по местному обыкновению в громадной кошеве, изредка перекидывались словами, глядя на высокие верхушки бежавших мимо деревьев да на свод небесный, по которому плыла теперь ясная, полная луна.

— Что ж это, ямщик? — приподнялась я, волнуясь, как только лошади окончательно стали. — Как же это теперь будет? Ведь не ночевать же нам тут!..

— А ты прыти поубавь, — обрезала меня ровным тоном бабушка Татьяна, — зубы не студи без надобности. Ну-ка, подсунь руку мне под спину, помоги сесть-то…

Старуха села, трижды перекрестилась и стала зорко глядеть кругом.

— А ведь мы, парень, в Котошихинском перевале…

— Во!? — ямщик, топтавшийся кругом саней, подошёл ближе.

— Верно — вишь вправо зачастили сосны, что стена зубчатая, это где прошлой зимой подчистка от обчества была.

— И верно… таперича влево — глухая балка пойдёт и так до самой змиевской «заимки».

— Ну, ну, понимаешь ты, голова победная, что нам теперь до жилья и к свету не добраться?

— Оно точно: тут лесу с перелесьем на сутки хватит! — он снял шапку и запустил руку в густые, серые волосы. — Божье попущение!..

— Уж как я, старая, да с устатку не вздремнула, я б тебе такое попущение задала, оттаскала бы тебя за твои «бармы» нечёсаные.

— Что ж, Татьяна Осиповна, коли вам полегчает, таскайте, виноват окаянный! — и детина лет сорока искренне готов был подставить голову рукам бабушки Татьяны, не любившей шутить.

— Говорят те, сном забылась, сама и причина, а дураку, как дурости не проявить, коль волю ему предоставят… — она ещё раз огляделась кругом…

— Стой, стой, а дымком понесло… Чуешь?

— И то дымком…

— Гляди, кони ушами прядают… тоже почуяли…

Издали донёсся отрывистый, странный звук.

— Пёс брешет…

— И, матушка, Татьяна Осиповна, — встрепенулся ямщик, — ведь тутотка на свист подать, зимница есть, Филимон-волк там «белые месяца» проживает.

— Ну, ин свист у тебя! Коли об охотницкой зимнице говоришь, в версте она, иль в полуторых будет… Ладно, с Богом, покель кошева продирается; тут должна лежать накатанная дорога: мужики за дровами ездят; подбирай пристяжных…

Медленно, то скатываясь на бабушку Татьяну, то придавленная ею, смотря потому, какая обводина становилась дыбом, то впрягая пристяжных гуськом, то ставя их снова тройкой в лоб, мы пробрались наконец на лужайку, и, встав на ноги, я увидала так называемую зимницу. Это было деревянное строение, возвышавшееся над землёю всего на пять-шесть венцов грубо отёсанных брёвен; нижняя часть сруба была глубоко опущена в землю; единственное отверстие, с аршин вышиною, заменяло и дверь, и окно, и, судя по закоптелым бокам своим, дымовую трубу. Поджарая собака, с жесткошёрстым, иглистым воротником, со стоячими как у волка ушами, при виде нас залилась лаем и бросилась внутрь избы.

Теперь из тёмной дыры показалась одна голова, за нею другая, и на полянку вылез мужик в валенках, старом заплатанном зипуне, причём новые куски кожи, под лучами месяца, лосно блестели как золотая парча, в драном «ухане», обрамлявшем лицо его бахромой меховых клочков. Появившаяся за ним вторая фигура была выше и толще; за тулуп, накинутый на её плечи цеплялась девочка лет шести, простоволосая, в кацавейке и в каких-то громадных «котах».

— Заплутали, Филимон, едва до тебя дотянули, кабы не Татьяна Осиповна, издыхать бы в лесу, прикортомь с холоду.

— Барашкова что ль с тобой?

— Она и есть, бабушка Татьяна.

Филимон шагнул к кошеве.

— Невелики хоромины-то у нас, и тепла не избыток, а коли Бог занёс, милости просим, огонька вздуем, котелок на шесток повесим, водичку вскипятим, и хлебушка найдётся; сегодня жена с деревни принесла, а уж на остальном не обессудьте… — он помог вылезти бабушке Татьяне, а затем мне.