Варлам Шаламов - Письма к А И Солженицыну

Шаламов Варлам

Письма к А И Солженицыну

ВАРЛАМ ШАЛАМОВ

Письма к А. И. Солженицыну

Дорогой Александр Исаевич.

Я две ночи не спал - читал повесть14, перечитывал, вспоминал...

Повесть - как стихи,- в ней всё совершенно, всё целесообразно. Каждая строка. каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что "Новый мир" с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал. И столь нужного - ибо без честного решения этих самых вопросов ни литература, ни oбщественная жизнь не могут идти вперед, - всё, что идет с недомолвками, в обход, в обман,приносило, приносит и принесет только вред.

Позвольте поздравить Вас, себя, тысячи оставшихся в живых и сотни тысяч умерших (если не миллионы), ведь они живут тоже с этой поистине удивительной повестью.

Позвольте и поделиться мыслями своими по поводу и повести, и лагерей.

Повесть очень хороша. Мне случалось слышать отзывы о ней - ее ведь ждала вся Москва. Даже позавчера, когда я взял одиннадцатый номер "Нового мира" и вышел с ним на площадь Пушкинскую, три или четыре человека за 20-30 минут спросили: "Это одиннадцатый номер?" - "Да, одиннадцатый".- "Это где повесть о лагерях?" - "Да, да!" - "А где Вы взяли, где купи-ли?"

Я получил несколько писем (я это говорил Вам в "Новом мире"), где очень-очень эту повесть хвалили. Но только прочтя ее сам, я вижу, что похвалы преуменьшены неизмеримо. Дело, очевид-но, в том, что материал этот такого рода, что люди, не знающие лагеря (счастливые люди, ибо лагерь школа отрицательная, даже часа не надо быть человеку в лагере, минуты его не видеть), не смогут оценить эту повесть во всей ее глубине, тонкости, верности. Это и в рецензиях видно, и в симоновской, и в баклановской, и в ермиловской. Но о рецензиях я писать Вам не буду.

Повесть эта очень умна, очень талантлива. Это - лагерь с точки зрения лагерного "работя-ги", который знает мастерство, умеет "заработать", работяги, не Цезаря Марковича и не кавторан-га. Это - не "доплывающий" интеллигент, а испытанный великой пробой крестьянин, выдержав-ший эту пробу и рассказывающий теперь с юмором о прошлом.

В повести всё достоверно. Это лагерь "легкий", не совсем настоящий. Настоящий лагерь в повести тоже показан, и показан очень хорошо: этот страшный лагерь - Ижма Шухова -пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака. Это тот лагерь, где работяг на лесоповале держали днем и ночью, где Шухов потерял зубы от цинги, где блатари отнимали пищу, где были вши, голод, где по всякой причине заводили дело. Скажи, что спички на воле подорожали, и заводят дело. Где на конце добавляли срока, пока его не выдадут "весом", "сухим пайком" в семь граммов. Где было в тысячу раз страшнее, чем на каторге, где "номера не весят". На каторге, в Особлаге, который много слабее настоящего лагеря. В обслуге здесь вольнонаемные надзиратели (надзиратель на Ижме - бог, а не такое голодное создание, у которого моет пол на вахте Шухов). В Ижме... Где царят блатари и блатная мораль определяет поведение и заключен-ных, и начальства, особенно воспитанного на романах Шейнина и погодинских "Аристократах". В каторжном лагере, где сидит Шухов, у него есть ложка, ложка для настоящего лагеря лишний инструмент. И суп, и каша такой консистенции, что можно выпить через борт, около санчасти ходит кот - тоже невероятно для настоящего лагеря,кота давно бы съели. Это грозное, страш-ное былое Вам удалось показать, и показать очень сильно, сквозь эти вспышки памяти Шухова, воспоминания об Ижме. Школа Ижмы - это и есть та школа, где и выучился Шухов, случайно оставшийся в живых. Все это в повести кричит полным голосом, для моего уха, по крайней мере.

Есть еще одно огромнейшее достоинство - это глубоко и очень тонко показанная крестьян-ская психология Шухова. Столь тонкая высокохудожественная работа мне не встречалась, приз-наться, давно. Крестьянин, который сказывается во всем - и в интересе к "красилям"15, и в любо-знательности, и природно цепком уме, и умении выжить, наблюдательности, осторожности, осмо-трительности, чуть скептическом отношении к разнообразным Цезарям Марковичам, да и всевоз-можной власти, которую приходится уважать. Умная независимость, умное покорство судьбе и умение приспособиться к обстоятельствам, и недоверие - всё это черты народа, людей деревни. Шухов гордится собой, что он - крестьянин, что он выжил, сумел выжить и умеет и поднести сухие валенки богатому бригаднику, и умеет "заработать". Я не буду перечислять всех художест-венных подробностей, свидетельствующих об этом. Вы их знаете сами.

Великолепно показано то смещение масштабов, которое есть у всякого старого арестанта, есть и у Шухова. Это смещение масштабов касается не только пищи: когда глотает кружок колба-сы - высшее блаженство, а и более глубоких вещей, и с Кильгасом ему было интереснее гово-рить, чем с женой, и т. д. Это - глубоко верно. Это одна из важнейших лагерных проблем. Поэто-му для возвращения нужен "амортизатор" не менее двух-трех лет. Очень тонко и мягко о посылке, которую все-таки ждешь, хотя и написал, чтоб не посылали. Выживу - так выживу, а нет - не спасешь и посылками. Так и я писал, так и я думал перед списком посылок.

Вообще детали, подробности быта, поведение всех героев очень точны и очень новы, обжига-юще новы. Стоит вспомнить только невыжатую тряпку, которую бросает Шухов за печку после мытья полов. Таких подробностей в повести - сотни,- других, не новых, не точных вовсе нет.

Вам удалось найти исключительно сильную форму. Дело в том, что лагерный быт, лагерный язык, лагерные мысли немыслимы без матерщины, без ругани самым последним словом. В других случаях это может быть преувеличением, но в лагерном языке - это характерная черта быта, без которой решать этот вопрос успешно (а тем более образцово) нельзя. Вы его решили. Все эти "фуяслице", "...яди", всё это уместно, точно и - необходимо. Понятно, что и всякие "падлы" занимают полноправное место, и без них не обойтись. Эти "паскуды", между прочим, тоже от блатарей, от Ижмы, от общего лагеря.

Необычайно правдивой фигурой в повести, авторской удачей, не уступающей главному герою, я считаю Алешку, сектанта, и вот почему. За двадцать лет, что я провел в лагерях и около них, я пришел к твердому выводу- сумме многолетних, многочисленных наблюдений,- что, если в лагере и были люди, которые, несмотря на все ужасы, голод, побои и холод, непосильную работу сохраняли и сохранили неизменно человеческие черты,- это сектанты и вообще религи-озники, включая и православных попов. Конечно, были отдельные хорошие люди и из других групп населения, но это были только одиночки, да и, пожалуй, до случая, пока не было слишком тяжело. Сектанты же всегда оставались людьми.

В Вашем лагере хорошие люди - эстонцы. Правда, они еще горя не видели у них есть табак, еда. Голодать всей Прибалтике приходилось больше, чем русским,- там всё народ круп-ный, рослый, а паек ведь одинаковый, хотя лошадям дают паек в зависимости от веса. "Доходили" всегда и везде латыши, литовцы, эстонцы раньше из-за рослости своей, да еще потому, что дереве-нский быт Прибалтики немного другой, чем наш. Разрыв между лагерным бытом больше. Были такие философы, которые смеялись над этим, дескать, не выдерживает Прибалтика против русско-го человека,- эта мерзость встречается всегда.

Очень хорош бригадир, очень верен. Художественно этот портрет безупречен, хотя я не могу представить себе, как бы я стал бригадиром (мне это предлагали когда-то неоднократно), ибо хуже того, чтобы приказывать другим работать, хуже такой должности, в моем понимании, в лагере нет. Заставлять работать арестантов - не только голодных, бессильных стариков-инвалидов, а всяких - ибо для того, чтобы дойти при побоях, четырнадцатичасовом рабочем дне, многочасовой выс-тойке, голоде, пятидесяти-шестидесятиградусном морозе, надо очень немного, всего три недели, как я подсчитал, чтобы вполне здоровый, физически сильный человек превратился в инвалида, в "фитиля", надо три недели в умелых руках. Как же тут быть бригадиром? Я видел десятки приме-ров, когда при работе со слабым напарником сильный просто молчал и работал, готовый перенес-ти всё, что придется. Но не ругать товарища. Сесть из-за товарища в карцер, даже получить срок, даже умереть. Одного нельзя - приказывать товарищу работать. Вот потому-то я не стал бригади-ром. Лучше, думаю, умру. Я мисок не лизал за десять лет своих общих работ, но не считаю, что это занятие позорное, это можно делать. А то, что делает кавторанг,- нельзя. А вот потому-то я не стал бригадиром и десять лет на Колыме провел от забоя до больницы и обратно, принял срок десятилетний. Ни в какой конторе мне работать не разрешали, и я не работал там ни одного дня. Четыре года нам не давали ни газет, ни книг. После многих лет первой попалась книжка Эренбур-га "Падение Парижа". Я полистал, полистал, оторвал листок на цигарку и закурил.