Максим Горький - Вечер у Сухомяткина

Горький Максим

Вечер у Сухомяткина

А.М.Горький

Вечер у Сухомяткина

Зимою, раз в месяц, а иногда и дважды,- я получаю от купца Сухомяткина записочку такого содержания:

"Уважаемый, покорнейше прошу пожаловать завтра к нам на трехэтажное удовольствие".

Записочка остроумно подписана: "С Ухом", а росчерк изображает летящую птицу.

На другой день, вечером, я стою на одной из солидных улиц города, у крыльца большого особняка, обильно украшенного гипсовой лепкой; под мышкой у меня узелок с чистым бельем. Тяжелую дубовую дверь отворяет горничная, раскормленная, как лошадь.

- Пожалуйте,- говорит она, приподнимая любезной улыбкой румяные щеки так высоко, что ее глаза совершенно скрываются в румяных подушечках жира. В прихожей меня встречает хозяйка Екатерина Герасимовна, пышнотелая, ласковая, с огромной косой, сложенной на голове в четыре яруса.

- Пожалуйте! - радостно поет она.- Очень рада, пожалуйте!

И заботливо спрашивает:

- Белье не забыли? Нюта, скажи Егору, чтоб снес белье в предбанник! Выкатывается сам Сухомяткин, сияющий и как бы маринованный в добродушии; подскакивая на коротких упругих ножках, он потрясает своими округлостями и кричит:

- Пож-жалуйте, дорогой! Вот - спасибо! Просветитель наш, Кирилл-Мефодий! Как здоровье? На щеках у него светленькие бачки, голова похожа на глиняный горшок с двумя ручками. Входим в гостиную,- она похожа на мебельный магазин среднего качества; в ней тесно, много жирного блеска золота, много зеркал, всё очень новое, грузное, и от всех вещей исходит нежилой запах.

В гостиной меня встречает Матвей Иванович Лохов, кум хозяина, человек небольшого роста, стройный, горбоносый, с французской бородкой и задумчивыми глазами. Он - председатель местного биржевого комитета, но осанкой и манерами напоминает благовоспитанного жулика из Варшавы.

- Бонсуар,- говорит он приятным баском.- Коман ву порте ву? Тре бьен! Же осей...1

И, быстро шевеля пальцами, обращается к хозяину:

- Продолжаю про осетра: эта рыба шуток не любит...

Я здороваюсь с его женой Зиночкой, дамой среднего веса, в рыженьких кудрях, бойкой и синеокой.

- Вы слышали? - спрашивает она.- Поехала я сегодня новых лошадей пробовать, а они вдруг и понесли...

Хозяин шутит:

- Тебе бы самой понести пора!

- То есть как это? - невинно спрашивает она.

- Н-ну, будто не понимаешь...

- Алор,- говорит Лохов.- Нузаллон?2

Сухомяткин кричит жене:

- Катюк - готово? Хозяйка тревожно взывает:

- Анна - готово?

- Кума,- предлагает хозяин Зиночке,- айда с нами!

Но она отвечает с необоримой невинностью:

- Да ведь я же с Катей мылась!

Сухомяткин неистово хохочет, всхлипывая и крича:

- Ну и - актриса! Ф-фу ты...

Мы, трое мужчин, идем в кухню. Там у раскаленной плиты тяжело возится огромная старуха с седыми усами. Она рычит, размахивая шумовкой над головою мальчишки, одетого в саван со взрослого покойника. Мальчишка плачет.

- Это внук ее! - объясняет хозяин.- Гляди, Ефимовна, не перевари!

- Ну, что это вы, о господи! - глухим басом тревожно отзывается старуха и трижды плюет к порогу:

- Тьфу, тьфу, тьфу!

- Марфа Посадница в своем деле! - говорит хозяин, идя по двору.- В Нижний на ярмарку приглашали ее за триста рублей,- не пошла!

Вот мы в бане, освещенной двумя запотевшими фонарями, в горячем облаке пара, насыщенного запахом мяты. По липовому полу ходит на четвереньках волосатый, докрасна распаренный кучер Панфил и, задыхаясь, бормочет:

- Святы боже, святы крепки...

Сухомяткин шлепается на пол, испуганно вытаращив глаза, дергая себя за уши, и орет плачевно:

- Что же ты, чёртова голова, уморить меня хочешь? Ишь, до чего накалил, дурак,- сам лягушкой пошел...

- Же при... прие...3 - глухо бормочет Лохов, задыхаясь.- Это я просил...

- Это они приказали,- говорит кучер неожиданно тонким голоском.- А я крест ищу... Лохов, вытянув руки, как слепой, идет к полку, а кум его катается по полу и визжит:

- Уй-юй-юй... Задохнешься, Матвей!

- Р-рьен!4 Панфил,- поддай квасом!

- Да погоди, дай придышаться.

- Рьен!-орет с полка председатель биржевого комитета и барабанит кулаками по липовым доскам.

Зверовидный Панфил плеснул на каменку ковш квасу,- из черного зева вырвалась палящая струя, белое облако пара окутало потолок, баня наполнилась спиртным запахом горячего хлеба.

- Изверг! - визжит Сухомяткин, растягиваясь на полу.

Кучер, присев на корточки, ухает, точно филин, а с полка раздается сладостный возглас:

- Ж'адор!5

Но тотчас же Лохов громко зашипел и скатился на пол, широко открыв рот, испуганно вытаращив глаза.

- Что - задохся? - кричит его кум и колотит кулаками по спине Лохова.

- Мы - отроки в пещи огненной,- радостно сообщает он мне.

Лохов смотрит на него безумным взглядом, бормочет:

- Снегу... скорее!..

Кучер исчезает в предбаннике, потом является с большим тазом снега,Лохов хватает горстями снег и яростно трет свою лысоватую голову, мускулистую грудь.

Он точно пьяный. Сухомяткин тоже ослабел, размяк и тает, поглаживая коротенькими ручками свое багровое мясо, исписанное на груди тонкими черточками волос, покрытое жемчужинами пота.

- Сердце я себе ожег,- говорит Лохов, постепенно приходя в себя.

Панфил сбивает в шайках душистое мыло, я влезаю на полок, а купцы, растянувшись на лавках, начинают философский разговор.

- Чего я не понимаю - так это стыда! Например: при одной женщине можно ходить голым, а отчего же при трех - стыдно?

Кучер фыркает в шайку, разбрызгивая мыльную пену, а Лохов солидно замечает:

- Татары да турки, наверное, и при трех не стесняются...

И приятным баском напевает:

Сюр вотр жюп бланш

Брилье ля ганш...6

Они оба "придышались" и чувствуют себя так, словно рождены в этой адовой жаре. Сухомяткин, весь в мыльной пене, похож на цыпленка. Лохов неутомимо двигает пальцами, отжимая свою бородку. Пар разошелся, в бане светлее, потолок густо украшен опаловыми каплями влаги. Мигают заплаканные фонари, потрескивает булыжник в каменке.

- Жизнь, как бабу, обмануть надо, надобно уметь зубы заговорить ей,поучает хозяин кучера.- Ты сколько девиц обманул?

- Х-хы,- хрипит Панфил, растирая ему мягкую грудь.

А Лохов ведет умную беседу со мной.

- Неправильность, какую я вижу в газете вашей, та, что вы делаете из нее окружной суд,- внушает он мне.- Вы всё - судите, а это-лишнее! Как церква должна поучать нас, так газета обязана рассказывать нам обо всем, что и где случилось. А судить - не дело попов, того меньше - газетчиков.

- Верно,- скрепил Сухомяткин речь кума.

Тот продолжает, но уже не внушительно, а - с обидой:

- Газета для удовольствия жителей, а не для скандала. Утром сядешь чай пить, лежит она тут же, на столе, а ты не решаешься в руки взять ее,- в ней, может быть, такое про тебя сказано, что она тебе весь день испортит. А деловой человек нуждается в душевном спокойствии.

Я молчу. Этот человек имеет основания жаловаться: о нем пишут часто, но хорошо - никогда!

Стекла окна дымятся белым дымом. Липовая баня - точно восковая,тает.

- Я готов! - возглашает Сухомяткин.- Теперь - париться!

Он весь в мыле, как в страусовых перьях, лезет на полок, кучер снова поддает в каменку квасом, Сухомяткин визжит, а Лохов мрачно поощряет кучера:

- Жарь его! Пеки! Дьябль ан порт а люн...7

- Не ломайся в бане! - строго кричит ему кум.- Чертей в бане не поминают!

Наконец - вымылись, разваренные одеваемся, не торопясь, отдыхая от пережитых потрясений.

- Н-ну, теперь - поедим!-возвещает Сухомяткин, расправляя влажные бачки на кумачных округлых щеках.

В столовой, хорошо освещенной огнями люстры, огромный стол тесно завален хрусталем, серебром и тарелками разноцветных закусок,- это похоже на буфет вокзала. В центре стола - четвертная бутыль желтоватой водки, настой на сорока травах.

Дамы переоделись в какие-то очень свободные платья, точно капоты, Зиночка - в оранжевом с зелеными лентами, хозяйка - в мантии цвета бордо. Они уже сидят за столом и встречают нас радостными улыбками, поздравлениями:

- С легким паром!

- Катюк,- озабоченно говорит хозяин, подкатываясь к столу,- ты смотри, чтоб Ефимовна сама подала!

И объясняет мне:

- Когда повариха сама на стол подает - пельмени вкуснее!

Зиночка налила пять больших рюмок золотой водки.

Выпили, закусив ядовитой редькой со сметаной и горчицей,- торжественно вошла повариха с огромной кастрюлей в руках.

- Во-от они! - сладко щурясь, поет Сухомяткин, спешно подвязывая салфетку.- Сколько, Ефимовна?

- Шесть сотен с половиной,- басом говорит старуха, отирая усы ладонью.

- Благословясь,- приступим!

Они, все четверо, истово крестятся в угол, усаживаются за стол, и начинается пир. Хозяева едят молча, пристально глядя в тарелки и как бы духовно купаясь в жирном, вкусном бульоне, но иногда Сухомяткин, не в силах сдержать восторга плоти, томно стонет. Его круглое лицо радостно растрогано, кажется, что он сейчас заплачет от умиления. Хозяйка ест, нахмурив брови, серьезно, как будто решая сложную задачу, но в глазах ее горит огонек уверенности, что задача будет решена. Ее доброе, миловидное лицо покрыто мелким потом, она поспешно отирает его батистовым, в кружевах, платочком.