Любовь Кабо - Правденка (Сборник рассказов)

Кабо Любовь

Правденка (Сборник рассказов)

Любовь КАБО

ПРАВДЕНКА

Сборник рассказов

1983-1996

В жизни конце, на самом донушке Захочется мне посидеть на солнушке На теплом пёнушке... ... Я душу свою без помехи прослушаю, Черту подведу стариковскою палочкой. А все-таки нет, хорошо, что по случаю Я здесь побывал и отметился галочкой. А. Твардовский

1.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Вот про это я задумала писать, да уж и пишу помаленьку - про то, что со мной, взрослым человеком, происходило в жизни. Читатель скажет: ну, наконец-то! Давненько не читали мемуарной литературы... Вас сейчас, взрослых, а проще говоря, старых, как прорвало: понаделали дел, а теперь никак не отрыдаетесь. Ну, во-первых, ни рыдать, ни сетовать на судьбу я не собираюсь: каждый мой день- мой. Мне думается, это все - вопрос собственного достоинства: не отдавать свою бессмертную душу сосущему ощущению бессилия, красиво именуемому подчас гражданской скорбью. Бог с ней, с гражданской скорбью! Повальная болезнь многих моих сверстников: жизнь, дескать, прожита зря, впустую. Не хочу я этого понимать - почему впустую? Ну, почему? Ты страдал? Страдал, слава богу. Размышлял о жизни, пытался ее осмыслить? Вот и не жмотничай, делись всем тем, что осмыслил. Как получается, так и делись. Меня в ранней юности очень старики удивляли. Не понимала я, как можно часами сидеть, вглядываясь во что-то свое, сложив на коленях навсегда уставшие, бездельные руки. Это только с возрастом начинаешь понимать, какая вдруг возникает потребность неспеша разобраться в том, кто ты, собственно, есть перед людьми и перед богом, и почему именно такой ты, а не какой-то еще, и как случилось с тобой все, что случилось. И внутренний, неуправляемый поток этот с трудом прокладывает себе русло, то и дело сбиваемый в сторону суетными, вздорными голосами сегодняшнего дня, врывающимися в душевную сосредоточенность скрежещущим диссонансом. Очень трудно это: ни на что не отвлекаясь, все-таки понять, что ты такой и как случилось с тобой все, что случилось. Так что выступаю я прежде всего именно в этом жанре: пытаюсь что-то и как-то сообразить, - и не про себя одну, конечно, одной-то меня, может, и вовсе на свете нет, а про бешено промчавшееся сквозь всех нас время, - что оно ознаменовало в нас и что мы все значили в нем. Не знаю уж, как я это все назову. Может, назову "Кучемутие", - есть на свете такое серьезное и даже научное слово, мне, наверное, еще придется рассказать, что именно оно значит. А, может, назову "Правденкой", - прошло через мою жизнь и такое слово... ... Но подумайте, как стремительно отлетает от нас и как, в то же время, долго тянется наша жизнь, как мало мы успеваем и как много накапливаем, сколько вмещаем в свою душу, не имея возможности ни перечувствовать все это толком, ни осознать до конца, ни с кем бы то ни было поделиться... Впрочем, к делу.

2. ПОРТРЕТ ЛЮБИМОГО ВОЖДЯ

Всегда я посмеивалась, что работаю в так называемом "мертвом пространстве", то есть там, где по всем правилам военной науки снаряды не ложатся, - в непосредственной близости от ведущего огонь орудия. До поры до времени. Наша мужская средняя школа - а начинаю я разговор с учительской своей работы, - была расположена близехонько от гранитных, отполированных до зеркального блеска стен знаменитого на всю страну Министерства. Но вот однажды ученики десятого "А" класса, в котором я была классным руководителем, изобрели совсем неплохое, судя по результатам, взрывчатое вещество и в свободное от уроков время весело и воодушевленно взорвали все цветочные горшки в своем классе. Хотели взорвать и чернильницы, что было особенно соблазнительно, потому что чернильницы в те годы наглухо врезались в крышки парт, и это обещало эффект чрезвычайный, но вовремя спохватились, сообразив, что полы после этого придется мыть все же самим. И поэтому, похохатывая от возбуждения и слегка поколачивая друг друга, отправились взрывать чернильницы в соседний класс. Легко понять, что разрешения на это они ни у кого - ни у классного руководителя, ни у школьной администрации - не спрашивали. А часа через полтора меня вызвал к себе директор школы. В глаза мы его называли Виктор Николаевич, за глаза - просто Чич, - и учителей, и учащихся эта кличка, образованная от фамилии, совершенно устраивала. Мне много позже довелось описать его в одной повести, и дорогие мои родители, которые тогда были еще живы, прямо-таки слезно умоляли меня: ну, хорошо, тощий он у тебя, совсем как в жизни, выражение лица постное, характер безрадостный, - но можешь ты ему хотя бы кличку изменить, нельзя же так!.. Не могла я ничего поделать!.. Потому что Чич - он Чич и есть. Люди специально в командировки поднимаются за материалом, себя не щадят, а тут никаких командировок не надо, работай спокойненько, - и законченный Чич каждый день перед твоими глазами! Я даже настенный школьный фольклор воспроизвела в той повести: "Чич купил "Москвич" - целая новелла! "У нашего Чичика тощенькое личико", - у самого сильного человека выжмет слезу! - ну, и так далее. Глас народа - глас божий - это все-таки не я придумала. Так вот, вызывает меня Чич. "Говорят, учащиеся вашего класса стреляли в портрет Сталина". "О, господи! - отвечаю я. - Кто говорит?" "Говорят". Больше этого я так ничего и не смогла добиться: кто-то из учителей шел по коридору, услышал выстрел, заглянул в класс, в классе мои ребята, класс полон дыма, а в дыму - портрет любимого вождя и учителя... "Виктор Николаевич, - говорю, - все это чушь какая-то. Пойдемте в класс, будем смотреть на месте..." А Виктор Николаевич - он труженик был, надо отдать ему должное. В класс вошел, портрет со стенки снял, оглядели мы этот портрет со всех сторон: целехонек. "Все? - говорю я. - Никто в портрет не стрелял?" Я, в простоте души, и в самом деле полагала, что - все: о чем говорить, если портрет целехонек!.. Но нам с Чичем потому и трудно было работать: у нас на все были разные взгляды, мы их и сравнивать-то никогда не брались... Короче говоря, Чич вернулся к себе в кабинет, снял телефонную трубку и сообщил вышестоящей инстанции, то бишь роно, что во вверенной ему школе, в десятом "А", может, этого, конечно, и не было, но, быть может, и было, - ученики стреляли в портрет Сталина. А в роно тоже ведь были труженики и тоже работы никакой не боялись, ни даже ответственности. И поэтому в роно тут же сняли телефонную трубку и сигнализировали - в то самое Министерство с отполированными до зеркального блеска стенами, - что в непосредственной близости от сияющих этих стен, учащиеся такой-то школы, такого-то класса, - может, этого всего, конечно, и не было, но очень может быть, что все-таки было, - стреляли, даже сказать страшно, в сталинский портрет. А дело было в субботу. В одну из суббот тысяча девятьсот пятьдесят первого года. И в воскресенье должны были состояться очередные выборы в Верховный Совет СССР. Так что сигнал и отправлен был, и принят, - как и все, что делается в ответственные эти, в предвыборные дни, - с озабоченностью повышенной. Очевидно, так. Впрочем, тут и думать нечего: так. Что сегодняшние читатели поймут во всем этом? Но ночь с субботы на воскресенье мы еще прожили мирно, как и все честные труженики нашей страны, и торжественный день выборов провели, как положено, - в громе оркестров, в сиянии лозунгов и добрососедских улыбок, с именами наших дорогих избранников на устах, а в понедельник с утра в школе появился человек в штатском. Но этого до поры до времени мы не знали - в штатском он или не в штатском. Дверь директорского кабинета была расположена сразу у входа в школу, справа, и человек этот, как только вошел в школу, так сразу в директорском кабинете и скрылся. И стали в директорский кабинет вызывать поочередно мальчиков - повторяю: школа мужская! - мальчиков девятого "А" класса. Я, как узнала про это, света не взвидела. Потому что - кто ответственен прежде всего за то, что творится в классе? Классный руководитель. Вот классного руководителя и вызывайте, так я рассуждала. При чем тут мои ребята? Со своими ребятами я потом как-нибудь и сама разберусь. Поэтому в первую же перемену, едва узнав про все это, я поспешила с четвертого этажа, где были расположены старшие классы и где я давала уроки, -поспешила вниз, в кабинет директора, поставить, так сказать, все точки над "i". Но ничего у меня не вышло. У двери своего кабинета похаживал Чич; ходил на цыпочках, чтоб ничему, что происходило за дверью, не дай бог, не помешать. И меня все с той же целью - не помешать ни в коем случае - поворотил от своих дверей недвусмысленно: вы, дескать, пока не нужны, вас, когда вы понадобитесь, вызовут... Но ребят-то вызывают!.. Ребята бледны, взволнованы, друг с другом не разговаривают, словно каждый связан каким-то обязательством, друг на друга и взглянуть-то боятся. Жалко ребят. И хоть все мы, учителя, вместе и в отдельности, на великого Януша Корчака не тянем, но какая-то частица Януша Корчака в каждом путном преподавателе есть. Поэтому так это все и шло дальше: на каждой перемене я спешила в директорский кабинет, - авось, прорвусь! - и на каждой перемене Чич меня от своего кабинета неукоснительно поворачивал. Хлопотливый, надо сказать задался у него денек!.. Мы-то с вами, читатель, люди простые, мы знаем, - дело яснее ясного: поднимись на четвертый этаж, посмотри на портрет, спокойненько висящий на своем месте, убедись, что на портрете этом - ни единой царапины, - и иди себе, возвращайся в свое присутствие, благо, недалеко. Ни ребята тебе не нужны, ни, действительно, классный руководитель не нужен, ни трудяга директор, изнемогающий на своем посту... Но в том-то и дело: никто и не собирается на четвертый этаж подниматься, никому не нужен этот четвертый этаж!.. Никто сутью дела не интересуется, - в пятьдесят-то первом году! Вот и думай, гадай, - как там у них с раскрываемостью, за сверкающими стенами, - тоже, ведь, наверное, план, процент... "Валя, - спрашиваю я у главного динамитчика, - о чем вас хоть спрашивают, горе вы мое?" А у главного динамитчика каждая веснушка на веснущатом его лице словно вдвое больше стала за несколько часов, смотрит испуганно: "Любовь Рафаиловна, только о вас! С кем вы ходите, кто у вас дома бывает, какие вы разговоры с нами ведете..." А какие я разговоры с ребятами веду? Сумасшедший дом!.. Вот так и шел рабочий день. Уроки я, помнится, давала в тот день в девятых: поэма Некрасова "Кому на Руси жить хорошо". Каждую перемену я спускалась к Чичу на свиданье: оставьте, дескать, ребят в покое, вот она я!.. Уже уроки кончились, когда я в последний раз спустилась. Чич распахнул передо мною дверь: "Пожалуйста, вас просили зайти." Вошла. Приятный, обходительный мужчина в штатском поднимается навстречу, протягивает руку: "Поздравляю вас"... Я, естественно, ничего не понимаю: майский день, именины сердца, - с чем меня поздравлять? "Вас очень любят ваши ребята..." Вот, оказывается, в чем дело: любят они меня! Бедные, перепуганные мои ребята, сорванный день, изнеможение до рвоты... Я, кажется, не удержалась: "А что - именно это нужно было доказать?" Впрочем, я, наверное, вру. Наверное. Это я в воспоминаниях сегодняшних расхрабрилась, а тогда я только подумать и посмела: "Что - именно это надо было доказать?" Только и подумала: "Вот, значит, как, - все в порядке на сегодняшний день с раскрываемостью." Со стороны все выглядело спокойно, буднично: сидят два взрослых человека, говорят по душам, - мальчишки, конечно, что с них возьмешь, - один из собеседников сам когда-то мальчишкой был... С такого бы разговора день начать! Очень мы друг друга понимали, с полуслова, - а что? Советские же люди, товарищи, так сказать... Вышла. Ничего не поделаешь, опять надо наверх итти, на четвертый этаж: где-то там портфель остался. В школе тихо, все ушли. Опустела школа. Длинная лестница, длинный коридор. Машинально, по извечному учительскому занудству, тронула, проходя, дверь своего класса, - спокойно могла пройти мимо... Сидят. Тридцать мальчишек, бледных, несчастных, настрадавшихся, Кибальчичи мои, мои бедные - сидят!.. В мертвой тишине - отроду так не сидели!.. Сидят и ждут, вернется их классный руководитель или так уж и не вернется никогда. Кричащие глаза навстречу: вернулось сокровище! Немая сцена, пауза. Художественный театр. Впрочем, насладиться паузой я им не дала. Чего не было, того не было. И чтоб слезы, рыдания, судорожные объятия - этого у нас тоже не водилось: мужская школа. Опустилась на первую попавшуюся парту, прямо сверху, на крышку, - ноги отказали. Только и сказала, помнится: "Ну, поняли, сволочи?..".