Кен Кизи - Демон Максвелла

Кен Кизи

Демон Максвелла

Посвящается Джеду, живущему за рекой

Судья на процессе назвал его Облезлым Галаадом, и позднее, скрываясь в Мексике, он написал следующие строки:

Иметь пять тысяч и остаться с песо,Лишиться славы и отбросы жрать, —Хотел бы знать — за коим бесомРешил я наркоманом стать.

Вчера еще — талант великий,С которым встрече каждый рад,Сегодня — беженец безликий,Он же — Облезлый Галаад.

Не заржавел ли меч, о рыцарь?Беги, пока хватает сил,От двух держав тебе не скрыться,Каким бы ловким ты ни слыл.

Приблизительно так все оно и было.

Освобождение

Я прибыл в полицейский участок округа в своем обычном виде — кожаная куртка, полосатые штаны, ботинки и серебряный свисток на шее. В лагере позволяют ходить в своей одежде. Но здешние полицейские на дух не переносят этого. Лейтенант Гердер оторвался от пишущей машинки, взглянул на меня, и его мертвое лицо еще больше помертвело.

— Ну что, зайчик. Сдавай сюда весь свой хлам.

— Весь? — Обычно заключенным Почетного лагеря доверялось самостоятельно отдавать часы, перочинные ножи и прочие мелочи.

— Весь. Не хватало еще, чтобы ты начал свистеть в разгар ночи.

— Тогда извольте составить полную опись имущества.

Лейтенант награждает меня пронзительным взглядом, берет из стопки бланк и заправляет его в каретку.

— Один свисток, — начинаю перечислять я, снимая с шеи цепочку, — с припаянным к нему серебряным распятием.

Лейтенант не шевелится.

— Губная гармошка, настроена на ми-бемоль.

Лейтенант продолжает смотреть на меня из-за машинки.

— Ну давай, Гердер. Ты хочешь получить весь мой хлам, а я хочу, чтобы все до последней мелочи было описано.

Мы оба прекрасно понимаем, что на самом деле меня интересуют две мои записные книжки.

— Клади все в лоток, — говорит он. — И стаскивай с себя этот маскарадный костюм.

Он выходит из клетки, и я снимаю с себя куртку с бахромой, которую Бигима сделала мне из шкуры лосихи, сбитой Хулиганом на перевале Семи Дьяволов, когда он ехал с зажженными фарами и отказавшими тормозами.

— Клади ее в лоток. Руки на стену, ноги на ширину плеч. — И он ударяет меня ногой под коленку. — Рэк, прикрой меня, пока я шмонаю заключенного.

Меня обыскивают с головы до пят, забирают темные очки, носовой платок, щипчики для ногтей, шариковые ручки и все остальное. Оба моих блокнота завернуты в толстый пергамент, расписанный для меня Фастино во время отвальной. Гердер срывает его, запихивает в корзину для бумаг и швыряет блокноты поверх остальных вещей.

— В соответствии с законом, Гердер, я должен получить опись этого имущества.

— Пока ты находишься у меня, закон для тебя — я, — сообщает лейтенант Гердер.

Он говорит это спокойно и бесстрастно. Просто ставит меня в известность.

— Ну ладно, тогда вы все будете свидетелями, — я достаю из лотка блокноты и показываю их помощнику шерифа Рэку и остальным присутствующим. — Все видели? Два блокнота.

После чего отдаю блокноты Гердеру, который относит их в свою клетку, кладет рядом с печатной машинкой и начинает стучать по клавиатуре, не обращая внимания на излучаемую в его адрес ненависть. Рэк проявляет большую нервозность — вместе со многими из присутствующих ему предстоит вернуться обратно в лагерь, где он будет невооруженным охранником. Сначала, пытаясь умаслить нас, он начинает нам подмигивать, а потом поворачивается ко мне и расплывается в честнейшей доверительной улыбке.

— Так ты хочешь написать книгу об этих шести месяцах, которые провел у нас?

— Думаю, да.

— И будешь публиковать ее в еженедельных приложениях к «Хронике»?

— Надеюсь, что нет. — Еще не хватало, выдавать по три страницы воскресному приложению. — Это будет издано отдельной книгой.

— Боюсь, тебе придется многое изменить... например, имена.

— Ни за что. Разве можно выдумать имена лучше, чем сержант Рэк и лейтенант Гердер?

Пока Рэк обдумывает ответ, Гердер пропихивает ему в окошко бумаги:

— Подпиши.

За отсутствием ручки Рэку приходится воспользоваться одной из моих. Получив подписанные бланки, Гердер вынимает из лотка все мои шмотки и кладет их в пронумерованную картонную коробку, накрывая сверху моей курткой.

— Вот и хорошо. — Он поворачивается к панели дистанционного управления. — Можешь застегнуть штаны и подойди к решетке.

— А мои блокноты?

— В камере есть бумага. Следующий.

Рэк возвращает мне ручку, когда я прохожу мимо, и Гердер оказывается прав: в камере действительно есть бумага. Сиксо тоже уже там. Правда, теперь он в синем комбинезоне вместо ярких слаксов и спортивной куртки, но продолжает вести себя вызывающе, притворяясь крутым:

— А вот и мои котики!

Один за другим в камеру входят заключенные, доставленные Рэком. Все они уже прошли сквозь руки Гердера, лишившего их сигарет, бумаги и всего остального.

— Мне очень жаль, — говорю я.

— Руки прочь от Дебори,—предупреждает их Сиксо. — Он страшен в гневе.

И тут же доносится звон ключей.

— Дебори! К тебе Дагз!

Дверь распахивается, я выхожу и иду вдоль ряда камер в приемную. Там за столом уже сидит Дагз, осуществляющий надзор за условно осужденными. Перед ним рядом с судебными документами лежат мои блокноты. Дагз отрывается от бумаг и поднимает голову.

— Я вижу, ты вел себя вполне прилично, — замечает он.

— Я — хороший.

Дагз закрывает папку.

— Как ты думаешь, к полуночи кто-нибудь за тобой приедет?

— Может, кто-нибудь из родственников.

— Из Орегона?

— По крайней мере, я надеюсь на это.

— Кто-нибудь из родственников. — Он устремляет на меня взгляд профессионального полицейского — в меру сочувствующий, в меру откровенный. — Приношу свои соболезнования по поводу отца.

— Очень тронут.

— Из-за них судья Риллинг и вынес такое решение.

— Я знаю.

Еще в течение некоторого времени он читает мне лекцию о вреде ля-ля-ля, и я даю ему договорить до конца. Наконец он встает, обходит стол и протягивает мне руку:

— Ну ладно. Только не пропусти утреннее заседание в понедельник, если хочешь, чтобы тебя отпустили на поруки в Орегон.

— Обязательно буду.

— Я тебя провожу.

По дороге в камеру он спрашивает о моих тюремных записях и о том, когда они выйдут. Когда будут закончены, — отвечаю я. И когда это может произойти? Когда все будет закончено. Собираюсь ли я описать сегодняшнюю беседу? Да, и сегодняшнюю, и судебное заседание на прошлой неделе — все.

— Дебори! — окликает меня Сиксо через решетку. — И еще вставь в свою долбаную книгу, как меня оторвали от общества и в течение пяти с половиной месяцев заставили играть здесь в пинокль с местным начальством. И всякий раз, когда у этих бугаев заканчиваются сигареты, кто-нибудь из них интересуется: «А какие сигареты курит Сиксо? „Винстон»? Вот пусть и гонит!» Это честно, старик, или как? Но им меня не сломить! Анджело Сиксо все перенесет.

Некоторые чуваки так умеют жаловаться, что в их устах жалоба звучит похвальбой.

Дверь за мной закрывают, и Дагз уходит. Сиксо садится. Он мотает уже второй срок. А некоторые сидят и по три раза. Тех, кого выпускают на поруки, называют краткосрочниками. Но иногда малый срок отсидеть сложнее, чем большой. И у многих краткосрочников едет крыша, или они сбегают.

Лучше сидеть тихо. Этому и посвящены мои записи.

Заключенные всё прибывают. Кто-то кричит:

— Окститесь, ребята, здесь уже ногу поставить негде!

Сжимается пространство, пухнет время.Забита камера: ни охнуть, ни вздохнуть.Преступника печален путь —Влачит своей он жизни бремя.

За стенкой стук костяшек домино,Уже три дня я должен быть свободен,Но вертухаям это все равно,Для них я ни на что не годен.

Сегодня? Завтра? В Рождество?Когда меня отпустят кровопийцы?Ведь я же, право, не убийца,К чему им это торжество?

Один стукач донос состряпалИ коноплю у нас нашел,С собой полицию привел,И на меня властям накапал.

Не помогли мои уловки,И здравый смысл не уберег,И недостало мне сноровки,И я спасти себя не смог.

Как рыбу, на крючок поймали,И я перед судом предстал.Вершитель судеб срок мне дал,Меня достойно наказали.

Но к черту Джонсона, Вьетнам,И пацифистов, и вендетты!Долой постыдные наветы!Свободу всем — и вам и нам!

Лежит мой палец на курке,И я есмь лезвие свободы.Лассо звенит в моей руке,Я все освобожу народы.

Без двадцати двенадцать меня вывели из камеры, отдали мне мою одежду, свисток и губную гармошку и отвели в помещение, где уже сидел один краткосрочник — рыжий с проседью чувак лет шестидесяти.