Шандор Тар - Рассказы

Тар Шандор

Рассказы

Шандор Тар

Рассказы

Несколько слов о Шандоре Таре

Сначала - о Шандоре Таре как человеке. Мне почему-то кажется, он быстро сошелся бы с Венечкой Ерофеевым. То есть, пожалуй, не с ним самим: для этого я думаю - он недостаточно пьет. Но факт, что общих знакомых у них было бы очень много. Да что было бы: у них и сейчас - очень много общих знакомых.

Теперь - о форме. Шандор Тар - новеллист. Новелла - это не то, что модная нынче малая проза. Малая проза - это, во-первых, нечто короткое, а во-вторых, нечто неопределенное, что угодно. Новелла же - это, во-первых, нечто короткое, а во-вторых, это Чехов. Если бы подобная фраза имела смысл - а смысла она почти не имеет, - то я бы сказал: в Венгрии сегодня лучший новеллист - Шандор Тар (ну, и еще один наш коллега, Адам Бодор).

Теперь - о его героях. Шандор Тар много пишет о так называемых (как раньше часто - не от великого ума - выражались) "маленьких людях", о рабочих, о работягах. Если бы он к тому же умел врать, то легко стал бы знаменитым социалистическим реалистом. Но врать Шандор Тар не умеет. Как любой настоящий писатель, Шандор Тар пишет о тебе и обо мне.

Теперь - о душе. Венгерская душа не так широка, как русская. Вообще-то я понятия не имею, какая у них ширина. Про русскую душу говорят, что она ужас как широка, она - самая широкая в мире, шире самого мира, она - balshaja (это слово, как и эти скобки, я написал по-русски); а насчет венгерской - не знаю.

У нас 250 километров считается много; я живу в Будапеште, Шандор Тар - в Дебрецене, значит, мы живем далеко друг от друга. Но иной раз представишь себе: сидит в далекой дебреценской комнате человек и пишет новеллу... о тебе и обо мне.

Есть люди, которые не умеют рассказывать о себе. Поэтому за них должен говорить тот, кто умеет.

Петер Эстерхази

Медленный товарняк

Папа, мы бедняки?

Можно и так сказать, сынок. Не самые что ни на есть, но, в общем, бедняки.

А почему?

Почему - я и сам не знаю.

Потому что другие воруют?

Что воруют?

Не знаю... Тиби Карас говорит: вы, говорит, голытьба, вы такие нищие, что у вас мыши с голоду дохнут.

Дурень он, твой Тиби Карас.

И что я до того тощий, что, если моргну, у меня с пениса кожа слезет.

Скажи Тиби Карасу, что я его поймаю и задницу ему надеру. И по морде отхлещу. Чтобы он, паскуда, думал, что говорит.

Отхлещешь? По морде?

Отхлещу. Таких подонков истреблять надо, чтобы от них и запаха не оставалось. А ты с ним разговоры не заводи!

Я не завожу. Он сам заводит.

А ты отойди.

Так он вдогонку кричит.

Не слушай. И вообще в его сторону не смотри.

Если ты по морде его отхлещешь, это здорово. Только чтобы другие тоже видели, ладно?

Ладно.

А когда ты его отхлещешь?

Там посмотрим. Давай пока не будем об этом.

Давай не будем.

Мы, конечно, не богачи, но кусок хлеба у нас всегда есть. И одежда у тебя не хуже, чем у других. И в школу ты ходишь, верно?

Верно.

Я никого не грабил, не воровал, как другие. Твой отец все честным трудом заработал. Квартира у нас тоже есть. У иных людей и этого нет. Верно?

Верно.

А ты совсем не тощий. Как и я. Просто комплекция у нас такая. И знай, у тебя будет все, что надо, даже если мне ради этого подохнуть придется. Вот увидишь... Про меня он - ничего не говорил?

Н-нет.

Я ведь не виноват, что калекой стал, ты сам знаешь. И все равно я не хуже других. И тебя могу обеспечить. Вот ты скажи, тебе приходится голодать?

Нет.

Ну вот.

Не плачь, папа.

Да не плачу я. Просто вывел меня из себя этот подонок.

Нервы у тебя ни к черту, да?

Да, ни к черту.

А что такое - пенис?

Ничего. Глупости. Не слушай, что это трепло, эта свинья жирная говорит. А главное - не повторяй.

На мальчике было коричневое поношенное взрослое зимнее пальто; расстегнутое спереди, оно сползало с плеч и висело почти до земли, закрывая штаны. Ковыряя грязным черным ботинком песок, он ел мороженое. Отец, прислонившись к стене, держал, опустив себе на ногу, аккордеон. Другая его рука была в кармане синей телогрейки, на шее - клетчатый шарф, на голове шапка с небольшим козырьком. Они стояли на маленькой обшарпанной станции, ждали поезда. Отец поворачивал туда-сюда худое небритое лицо и шумно втягивал сквозь зубы холодный воздух. Он умел это делать по-разному: чаще всего он как будто произносил: чи-из, а иногда: чекк или цапп; все эти звуки мальчик давно изучил; после еды отец ковырял в зубах спичкой, время от времени произносил: чапп, и что-то проглатывал. Еще он говорил иногда: чам-чам, но это - в шутку, когда хотел рассмешить сына. Он и сам при этом хихикал тоненько: хи-хи-хи; но это не был настоящий смех, это он просто так. В школе ребята про него говорили, что он не идет, а гребет, потому что отец при ходьбе действительно широко загребал руками. И еще говорили, что он тунеядец.

Пошли, поезд подходит.

Дай мороженое-то доесть!

Брось его, я тебе другое потом куплю. Брось, чтобы люди не видели!

А что тут такого?

Я тебе говорил уже! Надо показывать, что мы бедные. Не очень показывать, а так, чтобы заметно было. Если спросят, то мы - бедные. Да поправь волосы: Не так, постой! Ну вот.

Тиби Карас еще говорил, что я - такое чучело, что у меня воробей не станет конское дерьмо из руки клевать.

Плевать нам на Тиби Караса. И не вспоминай мне его, а то я не знаю, что сделаю.

А еще он:

И не говори нехорошие слова.

Но это он сказал, что:

Я что тебе говорю? Перестань, не понимаешь, что ли? Да брось ты это чертово мороженое, сколько раз говорить! И когда в поезд сядем, помалкивай!

Хорошо, если ты ему по морде надаешь. И пни его посильней, ладно?

Ступай вперед.

Был желтоватый осенний день, дело шло к вечеру. За облупленной станционной постройкой шелестело сухими листьями кукурузное поле, дальше виднелось несколько домиков, к ним вела широкая, поросшая травой грунтовая дорога, на ней, привязанная на длинной веревке, паслась корова. Народу на поезд садилось мало. Пассажиры, видя мужчину- инвалида, с ребенком, да еще с аккордеоном на шее, хотели пропустить их вперед, но отец отмахивался: идите, идите, мол, я потом. Когда все сели, он подсадил мальчика, сказал, иди, и вскарабкался на подножку последним, неловко вывернув увечную ногу. Одна женщина хотела было помочь ему, но он опять отмахнулся: что вы, не надо, я сам, я уже в этом деле мастер. Знаете, сказал он уже в тамбуре, тут мне лучше не помогать, потому как я тогда наверняка не то сделаю и уж точно грохнусь. Так что уж извините. Женщина промолчала; поставив между ног сумку, она смотрела в окно. Мальчик направился было в вагон, но отец взял его за плечо. Вы не проходите, спросил он женщину; нет, ответила та, мне на следующей сходить. Тоже жмется: даст один форинт - и с голоду помрет, бурчал отец, войдя в дверь.

У тебя глаза мокрые, папа.

Это иней.

Нету же сейчас инея.

Иди вперед.

Слюнями, что ли, намазал?

Ш-ш-ш-ш: тихо, ты. Ступай, говорю.

Иней утром был, когда мы сюда ехали:

В вагоне стоял густой табачный дым, хотя народу было мало. Отец закрыл за собой дверь, остановился, снял шапку и громко, внятно сказал: здравствуйте, люди добрые. Я Иштван Балог, позвольте, я вам сыграю. Он повернул аккордеон к себе, пальцы его побежали по клавишам. У костра июльской ночью звездной, затянул он немного неверным голосом, я сижу, пишу тебе письмо, это было уже чуть лучше. Мальчик стоял рядом, одной рукой слегка поддерживая его, петь с отцом ему сейчас не хотелось, потом успеется. Отец тоже ему говорил, все время петь не обязательно, если настроения нет.

А зачем мне вообще-то петь, папа?

Не надо - вообще. Только если настроение есть.

А если нет?

Тогда не пой.

А если настроения никогда не будет?

Чего вдруг? Видишь, я же пою.

У тебя тоже нет настроения. Ты ведь только что плакал.

Это дело другое.

Если я петь не буду, тогда все к чертям собачьим?

Это что еще за выражения?

Тот, бородатый, сказал, когда мы в эту сторону ехали. Который сотню дал.

Не дал, только вид сделал, будто хочет дать.

Не надо было петь, да, папа?

Мы не для него, мы всем пели.

В душу ведь им не залезешь, да?

Чего-чего?

Ты сам говорил, в душу им не залезешь: что там у них.

Ну да, конечно, не залезешь:

Сейчас ему петь не хотелось совсем - раз в душу людям все равно не залезешь. Он стоял рядом с отцом, и ему казалось, волосы у него стоят дыбом. Не то чтобы ему больно было - просто так казалось. Отец каждый вечер, смочив сыну голову, накручивал его волосы на палочки, карандаши, и он должен был спать в платке, будто баба. Видел бы это Тиби Карас!.. Тиби этого, конечно, не видел, но все равно знает; он все видит, что ему надо. Может, он и сейчас его видит. Отец играл на аккордеоне и пел, голос у него вибрировал, как у настоящих певцов; спев песню, он кланялся, ни на кого не глядя, только вверх, на багажные полки, и иногда локтем толкал его в плечо: мол, ты не глазей зря, ты присматривайся. А чего присматриваться-то? Вокруг никого почти. Старик у окна протирал стекло и смотрел наружу; тот, который напротив, тоже. В такое время они все в окно смотрят, говорил иногда, кривя губы, отец, будто мы к ним с церковной кружкой; как только шею себе не свернут. Девушка с длинными волосами не отрывала взгляда от книги, с другой стороны прохода двое парней, сидя против друг друга, пересмеивались, а больше никого и не видно было. Здесь отец долго петь не будет, сейчас закончит, скажет: премного благодарен, люди добрые, что послушали мое пение, не окажете ли содействие, не поможете ли парой форинтов? А он пойдет со шляпой и подойдет к каждому. Подолгу не стой перед ними, сказал в свое время отец. Если не подают, иди дальше.