Ганс Эверс - Соус из томатов

Эверс Ганс Гейнц

Соус из томатов

Ганс Гейнц Эверс

Соус из томатов

Кто вдаль пускался от угла родного,

Тот видел то, о чем и не мечтал,

А дома за лжеца слывет пустого,

Коль на беду, что видел, рассказал.

Повсюду нрава глупый люд такого:

Не верит, коль рукой не осязал.

(Apiocto, "Неистовый Роланд". Песнь седьмая, 1)

В первый раз это было пять недель тому назад, во время боя быков тогда именно, когда черный бык из Миуры проткнул руку маленькому Квинито.

В ближайшее воскресенье - снова. В следующее - тоже... Я встречал его на каждой корриде. Я сидел внизу, впереди, в первом ряду, чтобы делать фотографические снимки. Его абонементное место было рядом с моим. Маленький человек в круглой шапочке и черном сюртуке, какие носят английские священники. Бледный, безбородый, золотые очки на носу. И еще особенность: его глаза были без ресниц.

Я сразу обратил на него внимание. Когда первый бык поднял на рога гнедого клеппера и длинный пикадор неуклюже свалился на землю, когда жалкая кляча тяжело взметнулась разорванным телом и запуталась ногами в собственных окровавленных внутренностях, которые низко свешивались и тащились по песку, - тогда я услышал около себя легкий вздох, но какой вздох!.. Удовлетворения!

Мы целое послеполудня сидели рядом, но не обмолвились ни единым словом. Красивая игра бандерильеросов интересовала его мало. Но когда тореадор вонзал быку в затылок свой клинок, так что рукоятка возвышалась над мощными рогами, словно крест, он схватывался руками за барьер и весь вытягивался вперед. Самое важное для него было garrocha. Если у лошади из груди била струя крови в руку толщиной или чуло давал смертельно раненному животному последний удар в мозг своим коротким кинжалом, если, наконец, бешеный бык кромсал на арене лошадиный труп и рылся рогами в его внутренностях - в такие моменты этот человек медленно потирал себе руки.

Однажды я спросил его:

- Вы, должно быть, горячий поклонник боя быков? Un afficonado?

Он кивнул, но не промолвил ни слова. Ему не хотелось отвлекаться от созерцания.

Гренада не так велика... Я скоро узнал его имя. Он был пастором в маленькой английской колонии. Его земляки звали его попросту "padro". Очевидно, его считали не в своем уме, потому что никто с ним не разговаривал.

В одну из сред я был на петушином бою.

Маленький амфитеатр, совершенно круглый, с высоко вздымающимися скамейками. Посредине арена, освещенная сверху. Вонь, плевки, дикие крики требуется некоторая доля решимости, чтобы войти туда.

Принесены два петуха. Они похожи на кур, потому что у них обрезаны гребни и перья хвоста. Их взвешивают, а затем вынимают из клеток. И они сразу, без размышления, кидаются друг на друга. Перья крутятся вокруг вихрем. Снова и снова налетают оба противника один на другого, раздирают друг друга клювом и шпорами - и все это без единого звука. Зато человеческое стадо вокруг кричит и завывает, и стучит, и бьется об заклад. А! Желтый выклевал белому глаз, подобрал с пола и съел его!.. Головы и шеи птиц, давно ощипанные, вытягиваются и покачиваются над туловищами, словно красные змеи. Ни на одно мгновение они не оставляют друг друга. Перья их окрашиваюся в пурпур. Едва можно различить формы: птицы кружатся, как два кровавых клубка. Желтый потерял оба глаза и сослепу зря тычет клювом вокруг себя в воздух, и каждую секунду клюв его противника раздирает ему голову. Наконец он падает. Без сопротивления, без единого крика страдания, ом позволяет противнику докончить его дело. Но это свершается не так-то скоро: белый употребляет на это пять-шесть минут, сам насмерть обессиленный ударами своего врага.

И вот сидят они кругом меня - все эти человекоподобные - и смеются над бессильными ударами победителя, и кричат на него, и считают каждый удар из-за пари.

Но вот и конец. Тридцать минут - предуказанное время - прошли. Бой кончился. Хозяин петуха-победителя поднимается и с гордой усмешкой добивает палкой побежденного петуха. Это его право. Птиц поднимают, обмывают под краном и считают их раны - из-за пари...

На мое плечо ложится чья-то рука.

- Ну, что? Каково? - спрашивает padro.

Его водянистые, лишенные ресниц глаза удовлетворенно смеются за широкими стеклами очков.

- Не правда ли, вам это нравится? - продолжает он.

На мгновение я пришел в замешательство: серьезно он говорит или нет? Его вопрос показался мне настолько безмерно оскорбительным, что я уставился на него, не отвечая ему ни слова.

Но он понял мое молчание по-своему: он принял его за согласие. Так он был уверен в нем.

- Да, - промолвил он спокойно и очень медленно, - вот это наслаждение!

Нас оттеснили и разъединили. На арену принесли новых петухов. ...Вечером я был приглашен к английскому консулу на чай. Я был точен и явился раньше других гостей.

Я поздоровался с ним и его старой матерью, и он промолвил:

- Я очень рад, что вы пожаловали так рано. Я хотел бы сказать вам пару слов.

- К вашим услугам, - улыбнулся я.

Консул придвинул мне кресло-качалку и начал серьезным тоном:

- Я совершенно далек от того, чтобы делать вам какие-либо предписания. Но если вы имеете намерение остаться здесь подольше и бывать в обществе, и притом не в одной только английской колонии, то я хотел бы вам дать дружеский совет.

Я был заинтригован, куда он клонит.

- Какой именно? - спросил я.

- Вас часто встречают с нашим духовным лицом, - продолжал консул.

- Виноват! - прервал я его. - Я знаком с ним очень мало. Сегодня я в первый раз обменялся с ним несколькими словами.

- Тем лучше, - возразил консул. - Я именно хотел бы посоветовать вам избегать, насколько можно, общения с ним. По крайней мере, публичного.

- Благодарю вас, - промолвил я, - но не будет ли с моей стороны нескромностью спросить, почему?

- Я считаю своим долгом объяснить вам это, - ответил он, - хотя и не знаю, удовлетворит ли вас мое объяснение. Padro... Вы знаете, что его так прозвали?

Я ответил утвердительно.

- Хорошо, - продолжал он, - так вот, padro раз и навсегда осужден в обществе. Он регулярно посещает бои быков... Это еще куда бы ни шло... Но он не пропускает также и ни одного петушиного боя... Короче, у него такие вкусы, которые делают невозможным его общение с европейцами.

- Позвольте, господин консул! - воскликнул я.- Если его так строго осудили за его вкусы, то на каком же основании его оставляют в его должности, несомненно, весьма почтенной?

- Он - настоятель, - заметила старая дама, - во всяком случае, это имеет значение.

- К тому же, - прибавил консул, - в течение тех двадцати лет, пока он служит здесь, он никогда не подавал ни единого малейшего повода к жалобе. Наконец, необходимо принять во внимание и то, что место пастора в нашей общине принадлежит к числу наименее оплачиваемых на всем континенте... Нам было бы слишком трудно найти заместителя.

- Итак, вы удовлетворяетесь его проповедями? - обратился я к матери консула, с трудом подавляя лукавую усмешку. Старая дама выпрямилась в своем кресле.

- Я никогда не допустила бы, чтобы он произнес в церкви хотя бы одно-единственное слово, - промолвила она решительным тоном. - Он читает каждое воскресенье текст из "Книги проповедей Дин Гарлея".

Ее ответ поставил меня в тупик, и я замолчал.

- Впрочем, - снова начал консул, - было бы несправедливо не упомянуть также и о некоторых хороших сторонах padro. У него есть маленькое состояние, и ренту с него он употребляет исключительно на благотворительные цели. А сам живет очень скромно, почти нищенски, если только не считать его несчастной страсти.

- Хороша благотворительность! - прервала его мать. - Кому он помогает? Раненым тореадорам и их семьям. Или же жертвам Salsa...

- Жертвам чего? - спросил я.

- Моя матушка говорит о "Salsa de Tomates", - пояснил консул.

- Томатовом соусе? - снова спросил я. - Padro благотворит жертвам томатового соуса?

Консул рассмеялся. Затем прибавил серьезно:

- Вы ничего не слыхали о такой Salsa? Речь идет об одном древнем ужасном обычае в Андалузии, который, несмотря на все наказания, налагаемые судом и церковью, продолжает, к сожалению, существовать и поныне. С тех пор, как я консул, в Гренаде было два доказанных случая "сальсы". Ближайшие подробности, однако, остались невыясненными, потому что участники сальсы, несмотря на практикуемые в испанских тюрьмах средневековые приемы допроса, предпочитали скорее откусить себе языки, чем промолвить хотя бы одно слово. Я имею обо всем этом лишь неточные и, быть может, ложные данные. Если вас интересует эта жестокая тайна, заставьте padro рассказать о ней. Дело в том, что он слывет (хотя это и не доказано точно) поклонником и приверженцем "сальсы". И подозрение это и есть главная причина, почему у нас избегают общения с ним.

Вошли гости, и наш разговор был прерван.

В следующее воскресенье, придя на бой быков, я принес padro несколько штук очень удавшихся фотографических снимков с последней корриды. Я собирался подарить их ему, но он едва взглянул на них.