Хулио Кортасар - Ночная школа

Хулио Кортасар

Ночная школа

Что стало с Нито, я не знаю и не хочу знать. Столько лет прошло и столько всего случилось, может, он все еще там, а может, умер или занесло его в чужие края. Лучше не думать о нем, но что поделаешь, иногда снятся мне тридцатые годы в Буэнос-Айресе, те годы, когда я ходил в так называемую нормальную школу, а бывает, и та ночь, когда мы с Нито забрались в школу; потом от сна почти ничего не остается, только Нито как будто витает в воздухе, я изо всех сил стараюсь забыться — пусть пропадет-сгинет до следующего сна, — да без толку, и снова я вижу все, как сейчас.

Мысль о том, чтобы забраться ночью в нашу ненормальную школу (так называли мы ее назло, но были и другие причины, посерьезнее), — мысль эта пришла в голову Нито, я хорошо помню: мы сидели в «Жемчужине», в квартале Онсе, и пили «чинзано-биттер». Я ему сразу сказал, что такое придумать — куриные мозги надо иметь, но, нисматрянаето (так мы писали тогда из мести, калечили ошибками язык, чем, верно, тоже обязаны были школе), Нито стоял на своем: мол, школа ночью — это потрясающе, забраться, мол, туда и разведать, что к чему (но зачем разведывать, Нито, она и без того у нас в печенках сидит); и все-таки мысль мне понравилась, и я спорил с ним просто так, ради спора, а в душе все больше и больше склонялся к его затее.

И наконец я начал сдаваться, потихоньку сдаваться, у меня школа не слишком сидела в печенках, хотя мы уже шесть лет с половиной тянули это ярмо, четыре — ради учительского диплома, и почти три — чтобы стать преподавателями литературы, для чего приходилось изучать такие непостижимые вещи, как нервная система, диетическое питание и испанская литература, и последняя была самой непостижимой, потому что к третьему триместру мы еще не сдвинулись с «Графа Луканора».

И, может быть, именно потому, что мы бездарно проводили время, школа нам с Нито казалась немного странной, было такое чувство, словно нам недодавали чего-то, что нам хотелось бы узнать получше. Возможно, были другие причины, мне школа виделась не такой нормальной, как о том возвещало ее название, и, я знаю, Нито думал так же, он сказал мне об этом, едва мы с ним сблизились, в далекие дни первого года обучения, до краев заполненные робостью, тетрадками и циркулями. Потом много лет мы больше об этом не говорили, но в то утро в «Жемчужине» мне показалось, что план Нито шел оттуда, издалека и потому постепенно одолел меня, как будто, прежде чем окончить школу и навсегда повернуться к ней спиной, нам надо было свести с ней счеты и до конца уяснить себе причину неловкого чувства, возникавшего у нас с Нито то на школьном дворе, то на школьной лестнице, а у меня, кроме того, легонько сжимался желудок каждое утро, с самого первого дня, стоило мне миновать щетинившуюся пиками решетку, за которой начинались торжественная колоннада, желтизна коридоров и два марша лестницы.

— Кстати о решетке, надо только дождаться полуночи, — сказал тогда Нито, — и перелезть через нее там, где, я видел, погнуты два прута, положить на них пончо — и готово дело.

— Легче легкого, — сказал я, — только тут выскочит сторож из-за угла или старушка из дома напротив завопит, поднимет тревогу.

— Насмотрелся ты кино, Тото. Когда ты видел здесь кого-нибудь так поздно? Спустилась ночь над нами, и тело отдыхает, как поется в танго, старик.

А я позволял ему потихоньку уговаривать меня и соблазнять, убежденный, что дурак он, ничего не обнаружится ни внутри, ни снаружи, та же самая школа, что и днем, — ну, может, в темноте немного пострашнее, как в фильмах о Франкенштейне, и не более, — что там найдешь, кроме скамей да грифельных досок, ну, глядишь, кот вынюхивает мышку — это пожалуйста. Но Нито гнул свое: пончо да фонарь; надо сказать, мы зверски скучали в те времена, молоденьких девушек мамы с папами запирали на ключ, на два оборота, суровый образ жизни вели поневоле, к танцам и футболу нас не очень тянуло, и день-деньской мы читали как безумные, а вечерами бродили вдвоем — иногда с нами Фернандо Лопес ходил, тот, что умер совсем молодым, — так мы и узнали Буэнос-Айрес, творения Кастельнуово, и кафе в нижних кварталах, и южный док, — словом, ничего странного, что нам захотелось залезть в школу ночью, дополнить неполное и хранить это потом в тайне и смотреть на других мальчишек сверху вниз: бедняги, отбывают тут свой срок с восьми до полудня ежедневно заодно с «Графом Луканором».

Нито решил твердо, и, если бы я не согласился пойти с ним, он бы в субботу один прыгнул в ночь, он объяснил, что выбрал субботу, потому что если вдруг не сойдет все, как задумано, и его запрут, то будет время поискать выход. Не один год вызревала в нем эта мысль, может, с самого первого дня, когда школа была еще неведомым миром и мы, первоклассники, внизу, во дворе, жались к дверям своего класса, как цыплята. Понемногу мы стали выходить в коридоры и на лестницы и составили свое представление об этой огромной желтой обувной коробке с колоннами и мраморной облицовкой, где запах мыла мешался с гвалтом перемен и бормотанием классных комнат; однако, став нам знакомой, школа не утратила до конца того, что было в ней от чужой земли, хотя мы и свыклись с ее обычаями, узнали там приятелей и познакомились с математикой. Нито вспоминал, что ему снились ночью кошмары, которые начисто выметались из памяти резким пробуждением, и помнилось только одно: все происходило в школьных коридорах, в комнате, где мы сидели в третьем классе, на мраморной школьной лестнице, — и всегда ночью, разумеется, и всегда он оказывался один на окаменевшей от ночи лестнице; и этого Нито не мог забыть даже утром, среди сотен школьников и школьных шумов. Мне же, напротив, школа никогда не снилась, но я понял, что тоже думаю, какая она при свете полной луны, как выглядит внутренний двор, высокие галереи, воображал себе ясный ртутный свет, заливающий пустые дворы, и безупречную тень от колонн. Иногда на перемене я говорил об этом с Нито, отойдя в сторонку от остальных и глядя вверх, на галерею, где перила перерезали тела пополам и поверху двигались головы и туловища до пояса, а понизу — брюки и ботинки, иногда, казалось, принадлежавшие совсем другим ученикам. Если мне случалось подниматься по большой мраморной лестнице одному, в то время как остальные сидели в классе, я чувствовал себя всеми покинутым и мчался вверх или вниз через две ступеньки, но, наверное, по той же самой причине через несколько дней снова просил позволения выйти из класса и повторял весь путь с таким видом, будто вышел за мелом или в туалет. Совсем как в кино, когда сидишь с разинутым от изумления ртом, и потому, должно быть, я так слабо сопротивлялся плану Нито, его затее встретиться со школой лицом к лицу; мне бы самому никогда не пришло в голову соваться в школу ночью, но Нито подумал за нас обоих, вот здорово, мы вполне заслужили еще по порции чинзано и не выпили только потому, что у нас не было на это денег.

Приготовления оказались совсем простыми, я раздобыл фонарь, а Нито ждал меня на Онсе, зажав под мышкой свернутое пончо; к концу той недели стало совсем жарко, на площади было немного народу, мы свернули на улицу Уркиса, почти не разговаривая, и, когда уже были в квартале, где находилась школа, я оглянулся: Нито был прав — кто нас заметит, на улице ни души, кошек и то не видно. Только тогда я понял, что на небе стоит луна, мы нарочно не подгадывали, да я и не знал, хорошо это или плохо, однако и хорошее тоже было — можно пройти по галерее, не зажигая фонаря.

Для верности мы обошли квартал вокруг и говорили про директора, который жил в соседнем со школой доме: коридор вверху соединялся со школьным зданием, так что директор мог прямиком из квартиры попадать к себе в кабинет. Привратники жили в другом доме, и мы были уверены, что ночного сторожа нет — что охранять ему в школе, где нет ничего ценного, разве только наполовину разбитый скелет, драные географические карты да секретарская комната с двумя или тремя пишущими машинками, похожими на птеродактилей. Нито пришло в голову, что ценности могут скрываться в директорском кабинете, он видел, как тот запирал его на ключ, отправляясь на урок математики, — это в школе, битком набитой людьми, или как раз именно поэтому. Мы все — и я, и Нито, да и остальные — не любили директора, которого чаще всего называли Хромым, и не потому, что он был строг и в любой момент за любую чепуху готов был отчитать нас или выгнать с уроков, а скорее за то, что лицом он смахивал на забальзамированную птицу, всегда появлялся незаметно и в класс входил с таким видом, будто приговор уже вынесен. Два преподавателя, дружившие с нами (один вел уроки музыки и рассказывал нам сальные анекдоты, а другой преподавал неврологию, прекрасно понимая, как глупо обучать этому будущих учителей-словесников), говорили, что Хромой не просто убежденный и закоренелый холостяк, но и страстный женоненавистник, и по этой самой причине у нас в школе не было ни одной учительницы. Однако как раз в этом году министерство поняло, по-видимому, что всему есть предел, и направило к нам сеньориту Маджи, которая вела органическую химию на отделении естественных наук. Бедняжка приходила в школу всегда с напуганным видом, а мы с Нито представляли, какое делалось лицо у Хромого, когда он сталкивался с ней в учительской, или саму несчастную сеньориту Маджи, объясняющую в седьмом классе формулу глицерина юным преступникам с отделения естественных наук.