Шандор Тар - Рассказы Страница 7

Ступай куда-нибудь, повеселись, потанцуй, каждый второй день уговаривала Борика девушку, за мной в твоем возрасте полгорода бегало! В такие моменты мысли Борики иногда улетали куда-то, она поднимала глаза к потолку, долго смотрела на люстру и - видимо, под грузом воспоминаний - ничего не говорила. Свои более или менее уцелевшие платья, костюмы она вывешивала на дверцу шифоньера, чтобы Берта сама выбрала, какое ей сегодня надеть; девушке, правда, никакое надевать не хотелось, она бы с радостью сидела дома, да и дома не выходила бы из ванной или уборной - там можно было закрыться и побыть одной. Ничего необычного она там не делала, просто смотрела в зеркало на себя, особенно же внимательно разглядывала кожу - на руках, на лице, потом на всем теле, до пальцев ног, не вскочило ли там что-нибудь, прыщик или бородавка, и если, когда она себя оглаживала, пальцы встречали какую-нибудь шероховатость, она принималась это место мазать и натирать всякими лосьонами, кремами; в уборной можно было пользоваться только слюнями, но - ладно хоть так. Когда с кожей было покончено, она принималась за волоски, которые нужно было выдергивать, по одному, отовсюду, а чуточная боль была даже приятна, от нее по всему телу шла сладкая дрожь, иногда даже слезы на глазах выступали. Берта знала, что парни - существа грязные и вонючие, от них исходят какие-то испарения, которые называются - мужской запах, у них даже дыхание другое, а от их слюны и пота легко можно забеременеть. Берте было двадцать три года, и ни со слюной, ни с потом мужским она еще ни разу близко не сталкивалась; однажды, в гостях у кого-то из родственников, ее пригласили танцевать, и там она точно чувствовала какой-то запах, от которого у нее даже голова разболелась; так чего ради ей идти на какой-то бал? Ей и так было хорошо; в последнее время, когда Борика посылала ее веселиться, она не спорила, уходила в ближний сквер, находила себе скамью, садилась и несколько часов терпеливо скучала.

Сейчас, стоя у окна в кухне и брошью скалывая на себе юбку миди, которую дала ей Борика, она смотрела во двор, на Яношку; тот сидел в огромном зеленом котле и пел, крышки на котле не было, Берта, тихо улыбаясь, представила, что в котле под Яношкой кипит вода и булькает жир, а сверху на его пыльную, драную солдатскую униформу кто-нибудь сыплет соль и приправы; Яношка все время ходил в этой униформе, и, хотя он был совсем не худощав, она на нем висела свободно; правда, в армии он никогда не был, дворник, когда его спрашивали, отвечал, пускай мальчик окрепнет немного. Однажды Берта видела Яношку совсем близко, и ей показалось, что под носом у него сыро, да и в углах глаз словно бы засох гной, а кожа: какая у него кожа, она не помнила. Яношка тогда поднимался из подвала, а она шла в лавку и очень старалась, чтобы он ее не заметил, а тот все-таки прошел мимо так, что задел ее боком, Берта даже вскрикнула от испуга, ты чего, ты зачем?.. Яношка, раскрыв рот, благоговейно смотрел на нее, Берта могла бы поклясться, что зубы он никогда не чистит, но думать об этом у нее не было времени, потому что Яношка вдруг встал перед ней и развел руки, она не знала, что и делать, и чуть не завопила от ужаса, а он сделал вид, будто хочет обнять ее, но не обнял, а засмеялся и ушел.

Берта сразу рассказала об этом Борике, та долго хохотала, словно все это ей невероятно нравилось, эшшь ты, громко восклицала она, видишь, какое ты впечатление произвела на молодого человека, так что - вперед! И показала, как в таких случаях надо улыбаться - наивно, а еще лучше застенчиво, - и так странно пригнула голову, Берта даже испугалась, что у тети голова закружится, но ничего, все обошлось. Берта свою тетю не ненавидела, хотя, правда, и не любила, она только ждала, чтобы та умерла, и уж тогда-то она повыдергивает у себя даже брови, не говоря о ресницах, а из квартиры больше ни на минуту не выйдет. И пока Борика Таллаи самозабвенно расписывала, какое у молодых людей, у мужчин демонически прекрасное тело, Берта вдруг с испугом вспомнила, что кожа у Яношки - великолепная, гладкая, и это ей показалось какой-то несправедливостью или обманом, потому что Яношке больше подошли бы гнойные нарывы на лице, чирьи, прыщи или хотя бы сыпь, а не свежесть и розовость, как у младенца, словно у него ни единого волоска не было на лице, а ведь у парней в его возрасте усы растут, борода, не говоря уж обо всем остальном. В мыслях Берта попробовала представить, какая кожа у Яношки под одеждой, там, где ее не видно: на груди, под мышками; но если ты никогда не видела вблизи ничего даже похожего, воображение тут не поможет. Ее не оставляло возбужденное любопытство; ну нет, ни о чем таком она не думала, просто представила, что будет, если они снова встретятся и он покажет ей и шею и грудь; о нет, нет, думала она в ужасе.

А сегодня ей снова надо было идти в сквер или бродить по ближнему рынку, где в такое время почти никого уже нет, только странный, непостижимый запах, запах страха, в котором как-то держится глухая память об утренней суете, о шуме, память, застрявшая в тесном пространстве меж облупленных стен и массивных бетонных прилавков; в такое время на рынке кто-то метет, другие роются в отбросах, прыгают воробьи, что-то ищут в мусоре, в щелях каменной мостовой; в прошлый раз Берта видела там двух собак друг на друге, кучка мальчишек злобно вопила и кривлялась на ступеньках, потом собаки оказались уже хвостами друг к другу, но все-таки вместе, и в глазах у них были боль, страх и недоумение; Берта тогда поняла, что это и есть любовь, из-за которой все с ума сходят, нет уж, спасибо, не надо ей этого, обойдемся... Дверь во двор всегда открывалась трудно, и сейчас она, увидев Яношку, поскорей отступила в сторону: если он так спешит, пускай себе, она даже отвернулась, задержала дыхание и, чувствуя, как у нее вдруг сильно заколотилось сердце, опустила глаза; так ее учила Борика и вообще...

Только Яношка снова всем телом загородил ей дорогу и дохнул на нее из своей широкой груди, счастье еще, что она ничего не почувствовала и почему-то совсем не боялась, и ей даже было весело почему-то, в доме все говорили, что Яношка, правда, немного чокнутый, но не такой, чтобы его опасаться, он безобидный, хотя вон какой представительный, бравый парень, объяснял дворник; а встанет да плечи расправит, так ровно на шесть сантиметров выше, чем тот волейболист, что ходит к Малике на четвертый этаж. Яношке тоже стукнуло уже лет двадцать пять, а сейчас у него и в мыслях не было расправлять плечи, наоборот, он еще больше пригнулся, лицом прямо к лицу Берты, и сказал, не ходи никуда, дождь на улице. Слышишь? Слышу, сказала Берта, не глядя в его сторону, и все думала, как бы проскользнуть мимо него и идти по своим делам, и никак у нее не получалось. Говорю тебе, дождь идет, услышала она снова, и слова эти прозвучали словно бы ей прямо в рот, и к тому же это была неправда, чумазая солдатская форма на нем вовсе не была мокрой, но Берта подумала, что до этого ей никакого дела, ее дело - уйти и провести где-нибудь по крайней мере два часа, а потом она придумает что-нибудь насчет того, где была, танцевала, гуляла, развлекалась, и не одна, конечно, а каждый раз с другим парнем, хотя иногда надо было говорить, что с тем же самым, и на бесстыдные вопросы Борики надо было кивать, да, мол, и это было, например, что парень ее целовал, и лез ей под платье, и в любви признавался, вот только, к сожалению, она не могла повторить слово в слово, что ей говорил этот балаболка, и неприличные слова не могла повторить, потому что Борика никогда ничего о таких вещах не рассказывала, так что Берта старалась краснеть и соглашалась со всем, что Борика за нее выдумывала. Он сказал, любит? Да. И обожает - тоже? Тоже. А чтобы ты к нему домой пошла, не сказал? Не сказал. Но если Борика спрашивала, мол, звал ли он тебя к себе, Берта отвечала: звал. А ты не пошла? Не пошла. Борика в таких случаях вздыхала, ах, эти нынешние - до того робкие, думала она, в мое время было совсем по-другому. И что они вообще делают на этих танцах? А потом? Эшшь ты! Ты рот приоткрой, язык чуть-чуть высунь, учила она Берту - речь зашла о поцелуях, - попробуй ухо ему покусать, мочку, там сама увидишь, сообразишь, как ему приятнее. Поняла? Поняла. Черта с два она поняла. Она даже не понимала, что Яношка сказал ей там, в дверях, - просто пошла, когда он ее поманил за собой: пойдем, комнату мою посмотришь. И они стали спускаться в подвал.

Берта еще ни разу не была в подвале или, может, была когда-то, только забыла; вдоль коридора под потолком тянулись какие-то толстые трубы, это отопление, объяснял Яношка, это холодная вода, это горячая, если я захочу, могу их все перекрыть, и тогда никакого тебе купанья, и все будут гадить куда попало, потому что воду в уборной тоже будет нельзя спустить. Берта слушала и кивала, но это все не очень пугало ее, главное, чтобы время шло, а там, глядишь, случится, может, что-нибудь такое, о чем можно будет рассказать Борике. Опасений у нее не было, все ведь говорят, что Яношка еще чистое дитя, совсем недавно еще, вы не поверите, с матерью спал и с куклами, объясняла жена дворника, душа у мальчика чистая, просто как у ангелочка, иной раз так и хочется на руки его взять и баюкать, жаль, что он такой здоровенный. Что да, то да, вот и Берте из-за спины у него почти ничего не было видно, да еще это слабое освещение; в подвале было тепло, и стоял запах, немного затхлый, и что-то то ли шипело, то ли свистело; у одной двери парень остановился. Знаешь, как мое имя, спросил он, повернувшись к ней. Янош, ответила Берта; что она могла еще сказать? А вот и нет, засмеялся Яношка и, наклонившись к ней, сказал таинственно: Ринальдо Ринальдини. Но об этом никто не знает, и ты смотри не проболтайся никому. Ладно, ответила девушка, мне-то что, добавила она уже про себя, он и вправду немного чокнутый, ну что ж, тут ничего не поделаешь. А теперь заходи в мою комнату, продолжал Яношка, но об этом - тоже никому ни слова! Ты теперь можешь сюда приходить, когда я здесь, и тебе не придется на улице околачиваться, чтоб над тобой смеялись, или на скамейке сидеть, когда тетка из дому тебя отсылает.