Борис Акунин - Счастливая Россия

Борис Акунин

Счастливая Россия

Текст печатается в авторской редакции, орфографии и пунктуации

© Akunin-Chkhartishvili, 2017

– Абввв… – ответил Патрон на вопрос о самочувствии, а глаза остались такие же нехорошие, один зрачок глядит правее Филиппа, другой левее. С угла рта свисла дрожащая нитка слюны.

Бляхин в растерянности оглянулся на профессора. Тот равнодушно сказал:

– Зря стараетесь. Он вас не слышит. Тяжелейший инсульт. Деятельность мозга парализована.

Профессор был настоящий, старорежимный. В журнале «Смехач» так рисуют спецов-вредителей: рожа надутая, рот брезгливый, на мясистом носу стеклышки-пенсне, а бритый череп – в палате было жарко натоплено – профессор вытирал кружевным платочком. Но Филипп приметил, что здесь, на Грановского, в больнице кремлевского Лечсанупра, врачи все такие – дореволюционного замеса. Молодых-партийных что-то не видать. Может, оно и правильно. Молодость и политграмотность, они хороши на субботнике и на стройках пятилетки, а лечение высших ответработников – работа деликатная. Раз держат здесь этого Кнопфера, раз допускают до здоровья больших людей, значит, заслужил.

– А когда он на поправку пойдет?

Профессор так же безразлично:

– Какая поправка, помилуйте? Третья степень. Корнеальные рефлексы нулевые, с болевыми раздражителями то же самое, глоточные рефлексы угнетены, сухожильные почти никакие, зрачки – сами видите. Конечно, больной поживет еще. Месяц или даже полгода, но в вегетативном состоянии.

– В каком? – всхлипнула за спиной Ева.

– Как овощ на грядке, – попросту объяснил Кнопфер.

Жена взрыднула. Бляхин раздраженно пихнул назад локтем: не мешай разговаривать.

– А что приносить? Что ему нужно-то?

Лысый поглядел на Филиппа через пенсне, будто на какое насекомое. Что-то мелькнуло в холодных, тусклых глазках. Искорка какая-то.

– Ручка есть? Записывайте.

Бляхин глянул по сторонам. Ручка у него была, но где взять листок?

– А на чем?

– Пойдемте в сестринскую, это рядом.

У двери Филипп оглянулся на койку. Голова на подушке лежала круглая, и вправду похожая на овощ. Кабачки такие на Украине бывают, круглые. Глаза – будто две дырки, вороной проклеванные.

Неужто всё с Патроном? Это же помыслить ужасно!

И не стал пока про это мыслить, просто пошел, и всё.

– Я с тобой! – пискнула жена. – Не останусь я тут.

В белой комнате, такой же, как палата, только вместо кровати – длинный стол, профессор кивнул на стопку афишек или, может, листовок.

– Берите, пишите внизу, где место есть. Мы хоть и кремлевские, а с писчей бумагой перебои. Но на это у них целлюлозы хватает.

Бляхин взял бумажку. Так и есть, листовка: молния карающих органов разит контрика. Листовка старая – тех времен, когда было еще не НКВД, а ГПУ, но сейчас их снова стали массово печатать, по причине обострения классовой борьбы и в знак преемственности с героической эпохой товарища Дзержинского.

– Коллеги презентовали. Говорят, вылитый я. Опять же вам по роду деятельности подходит.

Профессор, сволочь, действительно сильно похожий на контру с листовки, явно издевался. Нормальный человек, видя петлицы с малиновым кантом, делается шелковый, а этот наоборот. Наглые они тут, в Кремлевке.

Филипп думал писать на обороте, но тот для экономии тоже был с картинкой: советская ребятня благодарит товарища Сталина за счастливое детство. Не по вождю же ручкой калякать? Лучше под контриком.

– Приносить нужно мазь антипролежневую – в аптеке подскажут. Повязки марлевые. Пеленки детские…

– А пеленки зачем?

Еле поспевая скрипеть пером, Филипп поднял глаза.

– Затем же, зачем они детям. Непроизвольная дефекация.

Хотел Бляхин спросить про незнакомое слово, но сам догадался.

– Вот, собственно, и все теперешние потребности вашего начальника.

Ишь, рожа-то. Рад в глубине своей черной души, что такой человек, можно сказать, великий человек, будет у него тут доходить овощем в навозе.

Профессор махнул рукой и пошел себе, вражина. Оставил Филиппа наедине с супругой.

У ней из накрашенных глаз текли фиолетовые слезы. И так-то пухлые, а сейчас еще и распухшие губы тряслись.

– Что же это, Филенька?

Ткнулась носом в грудь, обхватила руками, завыла. Никогда раньше так хватко не обнимала, даже в постели. И «Филенькой» не называла, только «Филипп» или «Бляхин».

Осторожно гладя мягкое плечо и отворотив лицо (надушилась – хоть чихай), он с полминуты подождал.

– Ехать мне надо, Ева. На службу. А ты это… Побудь с ним. Боишься в палате – в коридорчике посиди. Но и заглядывай, конечно. Принюхивайся. Если что… нянечку кличь.

Думал трепетное. Это ведь жуть что такое, а? Какой был великанище! Первые секретари, а то и наркомы на задних лапках ходили. Но лопнуло что-то в многоумном мозгу, и никому стал не нужен. Пеленку свою не принесешь – будет, как свинья, в грязи валяться.

Да ляд с ним, с Патроном. О себе надо было переживать.

Вот так берет и ломается жизнь. Вчера еще плыл себе на крепкой лодке куда скажет рулевой. Загребал веслами, видел впереди чистый горизонт, а по-над горизонтом – красивое небо с сияющим солнцем. Вдруг оглянулся – на руле никого нет, и самого руля нет. Кричишь: «Эй, а как же я? Куда мне теперь? Как?!» А в ответ из морской пучины только: абвввв.

И небо впереди уже не ясно-красивое, а всё в черных тучах. Жди бури. Сейчас лодку или волной перевернет, или о камни расхерачит. И не будет ниоткуда ни спасения, ни помощи.

Афишку Бляхин сложил, убрал в карман. Надевая фуражку, сказал себе: коли выплыву – сохраню на память о дне, когда перевернулась жизнь.

Из больницы ехал трамваем, пешком вышло бы долго. Обидно, конечно, было толкаться килькой среди килек. Привык за столько-то лет разъезжать на мягких кожаных сиденьях, привольно. Но нынешнее задание личного транспорта не предполагало. Филипп утешался, что неудобство это временное, надо потерпеть. Явишь Патрону полезность – всё вернется и станет еще лучше, чем раньше. А оно вон чем повернулось… Может, скоро и езду на трамвае будешь вспоминать, как невозможное счастье.

Эх, Патрон, Патрон. Это он так велел называть себя только самым близким помощникам. Говорил, что он и есть патрон, стреляющий по врагам советской власти.

Был патрон, да отстрелялся. Осталась пустая гильза…

Задание у Филиппа было тонкое, важное, знак большого от Патрона доверия, ради чего можно и на трамвае поездить.

По компризыву был Бляхин переброшен из ЦК на работу в НКВД – в порядке укрепления партконтроля над органами. Да не просто в НКВД, оно большое, а в управление госбезопасности, в наиважнейший Четвертый отдел, секретно-политический, в самое его ключевое отделение, номер два, которое чистит стальным чекистским скальпелем всю внутреннюю гниль.

Дали назначенцу должность скромную, всего лишь оперуполномоченного, даже не старшего, и только одну шпалу в петлицу. По-армейски это капитан, средний начсостав, а спецзвание звучит и того скромнее: лейтенант госбезопасности. Лейтенант, на сорок втором-то году жизни! Но Патрон приказал не обижаться, так для дела лучше. На более крупную должность ставить Филиппа нельзя. Не то Объект насторожится, заподозрит – не на его ли место метит новенький.

«Шванц – тот еще фрукт, – объяснил Патрон. – Не надо, чтоб он тебя опасался. Иначе подстроит какую-нибудь каверзу, и даже я тебя не спасу. В июне месяце с его заместителем Габунией знаешь что случилось? Габуния был борзой, подметки на ходу рвал, сам Ежов его отличал. И вот однажды на совещании, докладывая перед наркомом, Габуния вдруг начал заговариваться. Несет околесицу – ни бельмеса не поймешь. Зрачки расширенные, взгляд нефиксированный. Вызвали врача – опиумное опьянение. Габуния потом, когда очухался, и клялся, и божился, что в жизни к наркотикам не притрагивался, а только кому он такой в центральном аппарате нужен? Влепили строгача, понизили в звании, поехал начальником лагеря под Воркуту. Был борзой, да весь вышел. По моим данным, это Шванц его перед совещанием хитрым чайком напоил. Поэтому ты себя с ним веди тихо, наперед не лезь, изображай тупицу – у тебя это хорошо получается. – Засмеялся, потрепал Бляхина по плечу. – Просто гляди в оба и обо всем мне докладывай. Как дело сделается, вытребую тебя обратно в ЦК».

Дело было – сковырнуть Шванца, чтобы Патрон смог провести на важную должность начальника отделения своего человека. Кого именно, Филипп не спрашивал. Он должен был собрать и предоставить материал на Объекта. И точка.

Аховое досталось Бляхину задание. Опасное и, прямо сказать, поганое. Своей волей Филипп нипочем бы в органы не вернулся. Сейчас там стало еще хуже, чем было в Гражданскую. Тогда хоть просто к стенке ставили, притом врагов – беляков, саботажников, всякую контру, а нынче перед расстрелом людей сначала мордуют – и своих людей, советских, таких же, как ты сам. Ну и волей-неволей прикидываешь: вдруг завтра тоже угодишь в «Кафельную», зубами на пол плевать.