Дмитрий Воденников - Пальто и собака (сборник)

Дмитрий Воденников

Пальто и собака (сборник)

© Дмитрий Воденников, 2016 (текст)

© Таня Кноссен-Полищук, 2015 (иллюстрации)

© Издательство «Лайвбук», 2016

Эссэ

Самым блаженным способом

О запахе

Мы узна́ем друг друга по запаху.

Я отдаю себе отчёт в том, как это звучит.

В современном мире многие темы табуированы, и мы все (правда, только в теории – потому что вагон метро доказывает обратное) должны быть кристальны и стерильны.

Но узна́ем мы друг друга по запаху.

…В известном сюжете с Орфеем и Эвридикой – Орфей, спустившийся в Аид, угадывает свою потерянную возлюбленную по тени. Тень – это здорово. Она скользит и ей не больно. Ну, может, только грустно немного. Но когда к нам приходят люди (а одиночество это тот же античный ад, где никто никого не мучает, а просто скользят), то этих людей, которых мы могли бы любить, мы угадываем по их телесному облаку.

Потому что один чужой запах приходит к тебе я говорит: «Я твой. Жаркий, кожный, неприятный. Но ты будешь со мной». А другой – приходит и говорит, даже раньше, чем ты успел хоть что-то спросить: «Ты никогда не будешь меня любить. И неважно, что во мне почти нет мускуса».

Потому что пока ты жив – ты пахнешь.

Потому что когда ты любишь – ты пахнешь.

Потому что нет ничего слаще запаха возлюбленного твоего.

Впрочем, смерть тоже пахнет. Но к тебе это уже не имеет никакого отношения.

Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,С певучим именем вмешался,Но всё растаяло, и только слабый звукВ туманной памяти остался.

Сначала думал я, что имя – серафим,И тела лёгкого дичился,Немного дней прошло, и я смешался с нимИ в милой тени растворился.

И снова яблоня теряет дикий плод,И тайный образ мне мелькает,И богохульствует, и сам себя клянёт,И угли ревности глотает…

Удивительно, как Мандельштам в этом стихотворении передаёт отсутствие в-после-смерти любого запаха (приятного, неприятного или любого другого). Слышно, как падает яблоко. Видно, как движутся тени. Есть даже физическая боль от ревности. А запаха нет. Даже девические упругие холмы в последней (не озвученной здесь) строфе не пахнут. Ни грудями, ни холмом. Они спелёнуты туго и, значит, пахнут только чистой тканью. Отутюженной тряпкой. А значит, ничем не пахнут.

Я помню, как я однажды пришёл к женщине, которую любил, в больницу. Это было так давно, что я не помню почти ничего: ни сколько лет мы к тому времени были близки, ни того, расстались ли мы уже на тот момент или ещё были вместе. Зато я отлично помню, как уходя, склонился над койкой и поцеловал ей руку.

Рука пахла чем-то кислым. Это нормально. В больницах тебя раз в день протирают специальным раствором, чтоб ты не залежался и не зацвёл, и этот раствор делают из спирта, шампуня и ещё какой-то гигиенической чепухи. (Только сейчас подумал, что рассказывать про поцелуи рук – какая-то моя мания, я ведь уже писал об этом. Но ничего: потерпите немного. Скоро меня протрут этой специальной смесью из спирта, шампуня и ещё какой-то гигиенической чепухи, и я перестану пахнуть самим собой и говорить о своих наваждениях. Я стану стерилен и выглажен. Как девичья ткань на её призрачных, ничем не пахнущих грудях.)

Так вот – этот чужой запах (точнее отсутствующий её запах, а любимые люди, даже бывшие, всегда будут пахнуть для нас самым блаженным образом) поразил меня больше, чем вся невыносимая ситуация и само затрапезное отделение бедной районной больницы.

Всё, что у нас остаётся от нашей любви, – это память о запахе некогда любимого человека.

Не письма, не фотографии, не наши книги, не наша гордость, не наши обиды, а именно эта обонятельная память.

Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви.

Вы чувствуете, как там сильно пахнет вином и яблоками?

Помните, из рассказа Бунина (когда героиня хоронит того единственного мужчину, которого она смогла полюбить в их сиротском эмигрантском Париже)?

Когда она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милый весенний день, кое-где плыли в мягком парижском небе весенние облака, и всё говорило о жизни юной, вечной – и о её, конченой. Дома она стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре, увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке. Она сняла её с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села на пол, вся дёргаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о пощаде.

Здесь очень важно – это: «Прижала её к лицу».

Она на самом деле не к лицу её прижала. К носу.

Потому что это всё, что у неё осталось теперь. И это то, что уйдёт быстрее всего. Даже не надо будет отдавать шинель в чистку.

Запах умирает очень быстро.

Письма ты ещё перечитаешь, обиды вспомнишь, а запах уйдёт с подкладки летней шинели быстрее, чем опадут листья над вашей могилой. И шинель теперь будет пахнуть всего лишь сукном и пылью. Ну и немножко коридором. Мышиным запахом проигранной жизни.

Осыпались листья над Вашей могилой,И пахнет зимой.Послушайте, мёртвый, послушайте, милый:Вы всё-таки мой.

(…)

Я вижу, я чувствую, – чую Вас всюду,– Что ленты от Ваших венков! –Я Вас не забыла и Вас не забудуВо веки веков!

Таких обещаний я знаю бесцельность,Я знаю тщету.– Письмо в бесконечность. – Письмо в беспредельность. –Письмо в пустоту.

Кстати, о пустоте.

В своё время мы любили играть с О. Х. (вот уж кого я действительно любил через все невозможности и через время) в одну игру.

– Вот что ты скажешь, чтоб я узнала тебя? Если, допустим, нам завяжут глаза, и надо будет задать только один вопрос, а голос будет изменён? – говорила она.

Мы договорились, что это будет название какой-то моей книги (идиот! мне это ещё казалось важным). Но сейчас я осознаю, что такое решение было бездарным и неэкономным растрачиванием данных нам выразительных средств. Потому что нам – по законам игры – должны были завязать глаза, а не заткнуть тампонами нос.

Мы узна́ем тех, кого любим, по запаху. Это же так очевидно.

Потому что внешне – мы можем стать неузнаваемы для любящих глаз.

На пути обратномСтало страшно –Сзади хрипело, свистело,Хрюкало, кашляло.Эвридика: – По сторонам не смотри, не смей,Край – дикий.Орфей: – Не узнаю в этом шипе голос своейЭвридики.Эвридика: – Знай, что пока я из тьмы не вышла, –Хуже дракона.Прежней я стану когда увижуСинь небосклона.Прежней я стану – когда задышитГрудь – с непривычки больно.Кажется, близко, кажется, слышно –Ветер и море.Голос был задышливый, дикий,Шелестела в воздухе борода.Орфей: – Жутко мне – вдруг не тебя,Эвридика,К звёздам выведу, а…Он взял – обернулся, сомненьем томим –Змеища с мольбою в глазах,С бревно толщиною, спешила за ним,И он отскочил, объял его страх.Из мерзкого брюхаТянулись родимые тонкие рукиСо шрамом родимым – к нему.Он робко ногтей розоватых коснулся.– Нет, сердце твоё не узнало,Меня ты не любишь, –С улыбкою горькой змея прошептала.Не надо! не надо! –И с дымом растаяла в сумерках ада.

Мне кажется, это стихотворение Елены Шварц как раз об этом.

Да, именно так: не потеряй мой запах, не забывай его, не оборачивайся. Услышь меня.

Через все кислые больничные протирки. Через всё отвращение неузнаванья.

Через всю нашу невозможность защитить другого от клеёнчатого запаха смерти.

Но в самый ответственный момент – мы всегда оборачиваемся.

И теряем саму возможность хоть что-либо изменить.

В этом смысле – мне нравится, как жизнь подсовывает тебе рифмы. Пройдёт лет семь или десять, и то, что раньше было твоим поступком, аукнется чужим. То, что было твоим наваждением, станет чужой галлюцинацией. То, что было твоей виной, станет твоей реальностью.

(Иногда мне кажется, что мы вообще живём в одном сплошном огромном стихотворении. Или просто сами и есть это одно огромное стихотворенье.)

Так уж случилось, что четыре года назад я тоже оказался в больнице.

И человек, которого я к тому времени любил, пришёл ко мне, принёс два яблока, сел на стул, и смотрел с ужасом на то, что от меня осталось.

Трудно разговаривать с человеком, у которого трубка в голове. А у меня она – была. Разговор не очень клеился. Да и вообще – когда ты лежишь привязанный к стене проводом, через который у тебя откачивают кровь из головы, вся ситуация как-то не очень располагает тебя и неподготовленных свидетелей этого зрелища к необязательной светской болтовне. Поэтому я был раздражён и мучителен. Но – тем не менее – О. не унывал.