Аркадий Застырец - Я просто Пушкин

Я просто Пушкин

Эпизоды из жизни величайшего гения российской национальной словесности

Аркадий Застырец

Фауст

Мне скучно, бес!

Мефистофель

Так низведи

Бессмертья приговор жестокий!

Фауст

Что там белеет впереди?

Мефистофель

Белеет парус одинокий…

© Аркадий Застырец, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Во глубину сибирских руд

Осенью 1826 года, необыкновенно слякотной и дымной даже для Санкт-Петербурга, Пушкин вступил в свою, напротив, восхитительно светлую и свежую пору. Только что, пробдев полночи, сочинил он одну из, по собственному убеждению, лучших своих стихотворных эпистол и вот мчался теперь по Невскому в Зимний, чтобы показать царю. И это кроме того, что был он теперь без памяти влюблен в старшую дочку известного всей столице своими небезопасными причудами васильеостровского почтмейстера Гончарова – Натали. Она была charmante terrible, а Пушкину и вовсе казалась неземной красоты девицею, сулившей ему в грядущем порочные пучины на законном основании взамен опостылевших холостяцких ночей.

Государь тоже был хорош: после долгих лет упорного воздержания от милостей по отношению к юному стихотворцу, намедни впал в нескончаемые щедроты, не только заметив, но и буквально обоготворив Пушкина с подачи добрейшего Василия Андреевича. Целыми днями, согласно гулявшим по Питеру слухам, носился по дворцовым и прочим своим покоям и громогласно восторгался то той, то иной пушкинской строчкой, употребляя разнообразные лестные титулы, а третьего дня, уж не по слухам, а запросто в глаза ляпнул Пушкину: «Ты, Сашка, не достоин сам себя! Светишь куда попало… Просто солнце русской поэзии какое-то!»

Пушкин и теперь, подбегая к кондитерской Розенбаума, не утерпел – зарделся, вспомнив государевы слова… И не сразу приметил Жуковского, отчаянно колотившего шляпой по стеклу изнутри кондитерской. Широко улыбаясь белоснежными зубами, он и его поманил внутрь, указывая перстами другой руки на блюдо с эклерами и чашку горячего шеколаду.

– Угощаешь, Василий Андреевич? – недоверчиво воскликнул Пушкин, нависнув над порогом.

– Угощаю, брат, коли есть у тебя что-нибудь новенькое.

– Еще бы нет! – Обрадовался Пушкин и, скинув боливар с крылаткой, верный своей постоянной привычке, взгромоздился на стул. Но замешкался там, добывая в кармане панталон помятый листок с эпистолой.

– Читай же, пока шеколад не остыл! – Подбодрил его лукавый Василий Андреич. И тут же ему вдруг вспомнилось, как на прошлое Рождество подарил он Пушкину свой портрет по случаю проигранной партии в покер. Сам же на свою голову обучил он его этой новомодной картежной забаве, на что и намекнул, подписав портрет: «Победителю-ученику от побежденного учителя», а вслух добавил:

– Это тебе, Саша, наместо денег – в затруднении я теперь.

Сверкнув на портрет горячими арапскими глазами, Пушкин плюнул в сердцах, однако, вчитавшись в подпись, прибрал портретец за пазуху и простодыро ухмыльнулся: пригодится, мол!

– «Во глубину сибирских руд», – разнеслось меж тем по кондитерской со стула. – Назидательное послание моему тезке графу Одоевскому под Иркутск и всем, иже с ним.

И полились бессмертные строки…

– Во глубину сибирских рудГоните лености истомуИ помните, что честный трудИ есть для вас дорога к дому.

Махайте спорою киркой,Покорную сгибая спину —И будут мир вам и покой,Коль соблюдете дисциплину.

Пушкин читал, изрядно возбуждаясь, рука его взвилась над правым ухом, глаза слегка закатились, и на обрамленном кудрявой порослью лице зазолотились капельки праведного пота.

– Без рассуждений о правахОтчизне пользу приносите —Ведь спазмы юношеской прытиКомичны в ваших-то летах.

Марата ль лавры, РобеспьераПеред зерцалом примерять —Дурная, в сущности, манера.Россия – мать вам иль не мать?

Не вняв ни ярости, ни спеси,Простил вас добрый государь —Лишь пятерых из вас повесил,А мог четвертовать, как встарь.

Акститесь, бунтари гневливы!Примите смирно цепь и плеть.Вы царской милостию живы, —Так не дерзите власти впредь!

Дурным страстям не потакайтеИ не решайте за народ:Он вашей дани не возьмет,Хоть целый мир ему отдайте.

Смиритесь! Годы пробегут,Весна настанет, и у входаНагая встретит вас свободаИ всем шампанского нальют.

– Хорошо, брат! Ничего не скажешь, – сказал Жуковский и, выдержав эффектную паузу, громко крякнул.

– Да я уж и сам вижу, что недурно! – Вздохнул вдруг Пушкин и понуро съехал задом на стул.

– А что ж ты печалишься, друг мой? – Полюбопытствовал Жуковский. – Уверен, что и царю сия эпистола придется по вкусу…

– А то! Я, брат Василий Андреевич, прямиком к нему ведь и собирался, да, видишь ли, вспомнил тут об одном дельце…

– Каком еще дельце? – Изумился Жуковский, с любопытством навостряя мраморное ухо.

– Да ведь Натали меня с утра дожидается на стрелке Васильевского острова, а я свинья эдакая, только что об ней сообразил…

– Это, брат, ничего. Обычная коллизия – от столкновения личных чувств с общественным долгом.

– Что же делать, Василий Андреевич? – Чуть не заплакал Пушкин.

– А я на что? – Молодцевато подмигнул ему Жуковский и выхватил листок с эпистолой из авторских рук. – Ступай к своей Натали, ни о чем не беспокойся. Отнесу я в Зимний твое творение.

– Вот спасибо! – Подпрыгнул Пушкин и облобызал Жуковского на живейший манер. – Так я побегу пролетку ловить?

– Беги, беги, мон шер! Уж я ли о твоих интересах не попекусь?

Схватив боливар с крылаткой под мышку, Пушкин поскакал по Невскому эдаким пешим уланом и вскоре, впрыгнув в свободную пролетку, был таков.

Буря мглою

Жуковский же в Зимний что-то не особенно торопился: миновав от кондитерской два квартала, заглянул на почту и провел там не менее часа, разложив на щербатой столешнице пушкинский листок и скрипя пером по другому, только что купленному. Но вовсе не начисто он переписывал эпистолу своего приятеля, ибо крепко не чист был на руку, как впрочем, и все завзятые романтики. К тому же отличался он слабоволием, был завистлив, подловат и отнюдь при этом, заметьте себе, не был славянофилом.

В не слишком возвышенных Жуковского человеческих качествах, в отличие, к примеру, от Грибоедова, убедился бы всякий, когда бы ему довелось оказаться свидетелем встречи с царем, последовавшей все же вскоре и описанной ниже.

Царь вышел к Жуковскому в бодром состоянии и готов был по-свойски обнять поэта, однако тот согнулся в рабские три погибели, так что даже сюртук на нем затрещал.

– Полно тебе лебезить, Базиль! – воскликнул государь снисходительно и отер о лайковые рейтузы обслюнявленную Жуковским перчатку. – Надо что ли чего? Или так, поболтать заглянул?

– Не извольте гневаться, ваше императорское, мимо шел, да и дай, думаю, зайду засвидетельствовать и прочее, – пробормотал Жуковский, не подымая глаз от шикарной половой инкрустации.

– Полно, полно, что ты, в самом деле, как чужой! Корчишь из себя Сперанского какого-то… Садись давай, чаи погоняем.

– Да я только от Розенбаума, ваше императорское… Сами знаете, шеколадом с эклерами обожравшись, – подобострастно замахав руками, возопил Жуковский.

– Ладно не бойся, что я, по-твоему, насильник какой? Не хочешь чаю – давай по трубочке высуслим. Табак – отменный, у турка краденный!

– Не смею возразить, ваше императорское, я для вашего удовольствия не то что трубочку, а хоть и тюк целый прокурить готов…

– Еще чего! – захохотал государь. – Тюк ему подавай! Вот то-то, все вы, литераторы, народ, на дармовшинку падкий! Ну, да ладно, тюк не тюк, а по трубочке – так и быть.

Тут он легонько шлепнул в ладоши, и в бесшумно распахнувшиеся двери впорхнула семеня, смазливая турчанка в шальварах и с яхонтом в пупке. На руках у нее был изящный поднос, а на подносе – два курительных прибора невероятной красоты.

Раскинувшись на покой и выпустив из-под пышных усов голубую струйку, государь небрежно кинул Жуковскому, побагровевшему с первой же затяжки:

– Ну, как там наш национальный гений? Сашка-то твой? Пишет чего, или все пунш да бабы?

Жуковский затряс головой и выдавил через силу:

– Пишет, это… Изредка, ваше императорское…

– И что ж? Хорошо ли?

– Не смею судить в вашем ослепительном, – пробулькал Жуковский, не решаясь отложить от себя трубку.

– То есть как не смеешь судить? – вскинул царь нафабренные брови. – Кто ж, если не ты, любезнейший, судить будет? Белинского разве читать прикажешь? Уволь, голубчик! Упаси меня Господи от этих доморощенных гегельянцев!