Ольга Кентон - На краю земли

На краю земли

Ольга Кентон

Посвящается моему мужу

© Ольга Кентон, 2015

© Наталья Кухаронок, дизайн обложки, 2015

Редактор Марина Проворова

Корректор Марина Проворова

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Непривычную тишину квартиры внезапно нарушили резкий стук в дверь и раздавшийся за ней женский голос. «Говорю тебе, мне можно, старый идиот. Отправляйся в свою каморку и сиди там. Ночь на дворе», – услышала я отчетливо, когда подошла ближе. Внутри все неприятно сжалось. Но тут же, после очередного удара в дверь, я подумала, что теперь мне все равно, зачем она здесь. И открыла дверь.

– Приехала – значит, это правда. – На меня со злостью смотрела женщина, напоминающая звезду кабаре. На ней была длинная шуба с красным воротником в виде боа, много драгоценностей, блестящих даже в свете тусклой лампы, а из-под шубы выглядывала длинная плиссированная юбка.

– Простите, я объяснял, что уже очень поздно, – пробормотал консьерж.

Искренне пожалев старика, дрожащего от холода в стареньких продырявленных кальсонах и телогрейке, наброшенной, видимо, на тонкую майку, я сказала, что не о чем беспокоиться и он может идти спать вниз.

– Ему и в самом деле не о чем беспокоиться, а мне есть о чем! – проговорила женщина и прошла в квартиру, мельком взглянув на мой чемодан, забытый здесь еще неделю назад, когда я только прилетела в Москву. – И где он?

– Даня? Спит. Не буди его, пожалуйста.

Но она не стала слушать. Не разуваясь, пошла дальше, лишь картинно, словно барыня девятнадцатого века, сбросила свое меховое пальто, но не рассчитала расстояние до кресла – шуба, вместо того чтобы «легко и непринужденно» упасть с плеч хозяйки, свалилась на пол, визуально превратившись в брошенный баул.

– Зачем она здесь?! – через несколько секунд донесся истеричный женский вопль из дальней комнаты.

– Кристина, что ты тут делаешь? – Она добилась своего – Даня проснулся. – Уходи!

– Вы что, сговорились? На подмогу ее пригласил? – Она обернулась и посмотрела на меня: – Стоит тут, как бедная родственница, в скромненьком черном платье. Сначала его бросила, а теперь решила еще и квартиру у меня отобрать?

– Это квартира Дани, и никакого отношения к вашим разбирательствам я не имею. Прошу тебя, уйди. Ему очень плохо, он только что принял лекарство.

– Никуда я отсюда не уйду, пока не поговорю с ним. Он как-никак все еще мой муж.

– Муж, которого ты оставила умирать от воспаления легких. Зачем ты опечатала квартиру, зачем подала в суд на него? Все тебе мало, Кристина.

– Ты же сама сказала, что это не твое дело… Вот и не лезь.

– Кристина, – Даня сильно закашлял, но все же нашел в себе силы привстать, опираясь на локти, – каким образом ты обнаружила, что приехала Маша, не знаю. Но почему ты считаешь, что имеешь право врываться ко мне ночью домой и устраивать скандал? Уходи, пожалуйста.

– Уйду, если пообещаешь продать квартиру и отдать мне половину денег.

– Уходи, – вмешалась я, – иначе я сейчас позвоню в полицию.

– Вижу, вы хорошо спелись. А ты не думал, Германов, об истинной причине ее появления здесь? Может быть, она сейчас тебя напоит, а потом заставит подписать завещание, и все.

– На такой феерический бред я даже не знаю что ответить, – улыбнувшись, прокомментировал Даня, но тут же его одолел сильный кашель. Он не смог удержаться на локтях и упал на подушку.

Я схватила Кристину за рукав блузы, с силой дернула на себя и сказала: «Убирайся! Хочешь судиться – ищи адвоката, и хорошего, а то ничего не получишь». Кристина с ненавистью посмотрела на меня, схватила свою сумку, шубу и вышла, резко хлопнув дверью.

Закрыв за ней, я вернулась обратно. Когда вошла в комнату, Даня уже спал.

Он был очень болен. Я проводила у его постели все свободное время, которого у меня теперь было в избытке, ухаживала за ним и возвращалась в снимаемую на Тверской квартиру поздно ночью, когда Москва замирала, погружаясь на несколько часов в неожиданную, странную тишину. Я шла пешком от его дома на Никитском бульваре, который плавно, едва заметно для пешехода, сливался с Тверским. Проходя по заснеженным, одиноким в поздний час аллеям, словно приезжий, рассматривала подсвеченные фонарями здания, иногда узнавая их, иногда пугаясь неожиданных трещин, обрушений, провисших балконов. В такие моменты я понимала, что с трудом узнаю Москву, оставленную три года назад. Казалось, город стал другим за время моего отсутствия, или, может, это я изменилась.

В воздухе навязчиво летало одиночество. Оно, словно старая ведьма, поджидало здесь на каждом углу, неожиданно набрасываясь, и вот ты уже околдован, и поделать ничего нельзя. Я останавливалась посреди улицы и подолгу стояла, не шевелясь, прислушиваясь то к тишине, то к собственным мыслям. Редкие прохожие удивлялись, подходили ближе, заглядывая в лицо, но вместо доброй улыбки, страха или злобы они видели отчаяние и тут же отступали. Я понимала, что людей пугает подобная откровенность. Нельзя в этом городе показывать свои истинные чувства. Здесь просто нет для них места. Остановиться посреди улицы в два часа ночи и закричать, что ты счастлив, или плакать, рассчитывая на сострадание, бессмысленно. Гораздо легче здесь воспринимаются грубость и ложь, а сочувствие и улыбки – отталкивают, в них почему-то никто не верит.

Добираясь к дому на углу, где пересекается бульвар с Тверской улицей, я, борясь со страхом, заворачивала во внутренний двор, заставленный машинами, и поднималась на второй этаж. Окна спальни и гостиной выходили на проезжую часть, из-за чего их всегда приходилось держать закрытыми. Фасад дома был обвешан темно-зеленой сеткой, иногда мне начинало казаться, что я живу не в квартире, а в каюте пиратского корабля.

После длительного отсутствия в Москве я с трудом воспринимала ее ритм жизни с бесконечным шумом, машинами, сотнями прохожих на тротуарах. Возвращаясь ночью домой по темным улицам, я боялась поворотов, подземных переходов, неработающих фонарей. Ко мне подходили нищенки и бомжи, просили подаяния и, ничего не получив, с руганью провожали. Машины, останавливающиеся возле ресторанов на Тверском бульваре, сигналили, затемненные стекла в них опускались, и оттуда показывалось чьи-то самодовольные мужские лица, со мной пытались заговорить. Я еще больше укутывалась в шерстяной шарф и воротник пальто, пыталась убежать, понимая, что стала чужой в собственном городе.

На следующий день повторялось то же самое. Я снова отправлялась к Дане, заходя по дороге в магазин, покупала там еду к обеду, готовила на маленькой кухне, чем очень поражала его – ведь еще три года назад я не могла приготовить даже омлет.

А еще Даня удивлялся, что я везде хожу пешком. «Разве тебе не холодно?» – спрашивал он меня и замолкал от сильного кашля, сдавливавшего горло. «Нет, я так соскучилась по снегу, – отвечала я. – Это, наверное, единственное, что осталось в Москве неизменным. Россия, метель…» – И садилась рядом на диван. «Ты забыла сказать «революция», – добавлял Даня. – «Россия. Революция. Метель».

Я улыбалась, предлагая ему что-нибудь почитать. Даня соглашался, и я ему читала все без разбора. Несмотря на скудность обстановки, библиотека у него была по-прежнему роскошная, но как-то хаотично собранная, поэтому книги я выбирала по собственному вкусу и настроению: Набокова, Ремарка, Тургенева, Моэма, Камю, Сартра, Уайльда, Гессе, сонеты Шекспира. Особенно часто он просил меня перечитать девяносто седьмой сонет:

Казалось мне, зима тогда пришла,Когда в разлуке жили мы с тобой:О, что за стужа и сырая мгла?Что за декабрь, промозглый и нагой…

– Действительно так, – говорил он. – Только вместо декабря сейчас февраль. И вот ты здесь. Скоро все закончится, снова наступит весна, появится солнце, распустятся листья на деревьях. И ты будешь здесь. Вот так же будешь приходить ко мне – садиться рядом возле этой лампы, ставить поднос с чаем и печеньем, а я буду любоваться тобой новой, совсем другой… Ведь ты больше не уедешь, Маша, ты больше никуда не уедешь? – Он спросил с надеждой, словно хотел, чтобы, даже если это неправда, я его обманула и ответила: «Да».

– Даня, зачем ты спрашиваешь? – Я увидела, как он прикрыл веки, словно засыпая, и тяжело вздохнул, а потом снова закашлял. Подала ему стакан теплой воды с лимоном: – Выпей.

Он взял стакан, но удержал мою ладонь в своей.

– Ты удивительная, добрая девушка. Почему все так произошло? Почему ты так внезапно уехала? Сейчас ты же можешь мне рассказать, что тогда творилось в твоей душе?