Алексей Ивин - Прелесть дикой жизни

Алексей Ивин

Прелесть дикой жизни

В последние месяцы Артемий Хлодунов проживал не то чтобы бессознательно, но все же ясности, с целеполаганием, в его поступках не наблюдалось. Сам, для себя он свое поведение мотивировал и объяснял, но не вполне. В окрестностях города Радова в лесу он с давних пор облюбовал несколько укромных мест и с приходом весны стал по периметру их обходить так, чтобы прогулка длилась часа три-четыре. Он сознавал, что, если бы работал и ему за работу платили, такого целеполагания и таких мотивировок было бы достаточно: и деньги появились бы, и смысл существования, и занятость, чтобы не распускаться, не думать о смерти и не стареть на глазах. Но беда его жизни в том и состояла в последние годы, что он не знал, чем себя занять.

Неоткуда ждать помощи старику. У всех имелись сокрушительные занятия и прямо-таки путы на теле и душах: дети с ранцами тащились в школу, мамаши выгуливали младенцев, а бизнесмены собак; один только Артемий Хлодунов не был занят, не вовлечен, не участвовал. По первости он пытался спорить с таким предписанием судьбы и, запутавшись на синонимии, одно время даже раскопал и обрабатывал участок земли, примыкавший к городской нефтебазе (участок, участвовать, участие, то есть внимание, участь-доля). Но труд не оправдывал затрат, и на дачу это картофелеводство все равно не походило. «Дача, – продолжал синонимизировать Хлодунов, – есть у того, кому дают, у кого удача; удачливый человек, вот он в реальностях нашей русской жизни покупает или строит дачу, и про него говорят: удачлив, дачник. А мне-то чего тщиться и обезьянничать? Ясно же, что мне-то как раз не дают, а скорее уж оттяпывают мою часть, мою долю, мой процент от общего родового капитала. «Я лишился и чаши на пире отцов», сказал поэт. Это, конечно, смешно, недостойно: Робинзон Крузо городских многоквартирных домов, его так кругом обошли, что он вынужден самостоятельно окапываться и даже возводить загородку от воров».

И вот бессознательный и безработный Хлодунов, как забытый малыш, нашел себе занятие и применение: по весне, но еще до появления клещей обходил любимые уголки отдыха, убежища Монрепо. В том, который располагался в двухстах метрах от красной, в стальных мостиках и сигнальных фонарях, ретрансляционной вышки, он тщательно, на объем своей городской квартиры, обломал вокруг весь сухостой, все засохшие сучки с окрестных рябин, черемух и осин, словно бы помогая весне расширяться и набирать силу. Резон это работы был в том, что летом ведь он придет сюда заготовлять ежевику, малину, землянику и лакомиться плодами той же, к примеру, черемухи, – так отчего не мелиорировать место и местность? Пригодится же! Вон как запущен черемушник, сколько валежника и хвороста! На слове «хворост» бессознательный Хлодунов надолго зациклился, разбирая, синонимичны ли «хворост» и «хворость», «хвороба» и чем же все-таки в действительности он сейчас занят: уничтожает свои болезни, чтобы не хворать, или всего лишь готовит пищу огню? Впрочем, костра здесь он не разжигал: во-первых, слишком близко от города, во-вторых, штрафовали, и крупно, за поджог травы, за так называемый «весенний пал», а платить ему было бы нечем. Веселое бессознательное удовольствие этой работы состояло в том, что, когда сорок-пятьдесят квадратных метров площади вокруг были очищены, трухлявые пни повалены, ветви обломаны столь высоко, сколь можно было дотянуться, а все пригнутые, придавленные и искореженные деревца выправлены для свободного роста, на минуту появилось сознание исполненного долга.

На другой день, опять с утра солнечный и ветреный, он отправился в верховья местной речки, и там, где тропа спускалась в долину и далее вела к воде, над этим спуском, в сосняке опять занялся тем же – сбором хвороста с округи. Здесь не было такой чащобы, как возле вышки, здесь редко и просторно стояли сосны и под ними, приподымаясь из сухой белесой травы, повсюду цвела не медуница, нет, а те, тоже голубые язычковые, и те, голубые пятилепестковые цветы, которым он не знал определения: может, пролеска, может, фиалка. Он хорошо запомнил этот день, потому что вскоре над головой с мертвым высоким воем в парадном строю пронеслись несколько самолетов в виде цифры «70», и он понял, что они возвращаются с репетиции военного парада в Москве и, значит, сегодня 8 мая.

Жаль было топтать цветы, но они росли повсюду. В пологой борозде Хлодунов быстро развел жаркий костер из соснового смолья и подтащил к нему, обломав, верхушку сухого валежника. Быстро выгорела прошлогодняя трава вокруг костра и собралась достаточная пища огню. Лес над поймой был чистый, редкий, свежий, сухой, просторный, как бывает по весне в жаркий денек, когда почки еще только проклюнулись, а листья еще не развернулись. Понимая, что весь хворост не спалит, Хлодунов тем не менее натаскал его порядочную кучу и, довольный, уселся рядом с костром на бугор, как усталая домохозяйка после влажной уборки комнат. Дым стелился разнонаправленно, но чаще по спуску, как по лотку, сползал в речную долину и там развеивался на просторе. Отставной старик не понимал побудительных причин своей деятельности, но ему было хорошо, спокойно. Огонь с таким завидным азартом пожирал хвою, сучья, комельки, развилки, щепу, лишайники, кору, батожье и крепкие, хотя и прошлогодние хмелевые лозы с засохлой ольхи из оврага, что прямо одно удовольствие было смотреть на него: вот так же бы всё подряд в своей собственной жизни выжечь, спалить и профукать в горячих струях, очистить, преобразовать в иную субстанцию – в прах, пепел и дым.

«Я люблю уничтожать или упорядочивать? – спрашивал себя Хлодунов, через пару часов сам вслед за прогоревшим дымом отправляясь к спуску, выходя на берег и стоя над крутящейся светлой водой. – Тебе кто-нибудь платит, эколог, за охрану окружающей среды? Лесные делянки, когда трелевочный трактор с них подберет, а лесовозы увезут сваленные хлысты, тоже потом облагораживают: целая бригада, бывало, собирает опилыши, обрубки, хворост, лапник, разжигает огромный костер, наподдавав в него бензину, и все эти «порубочные отходы» с воем, визгом, треском и вереском уносятся в небеса. Уфф! Весело! Жарко! Но ведь сучкорубам платят; меньше, чем на валке и раскряжевке, но платят. А тебе? Какой бессмысленный труд, лишь бы не сидеть в камере многоквартирного дома, в стенах…»

Оказалось, что тропа идет не только по верху, где он жег костер, но и здесь, петляя прямо по берегу. Хлодунов воспользовался случаем исследовать свежий маршрут и возвращался уже по нему. Увы, не рыбаки, нет, проторили эту тропу (рыба в речке не водилась, хотя, по странности, ондатры и выдры встречались), – не рыбаки, а местные пьянчужки и любители пикников на природе: повсюду валялись пустые пластиковые пивные бутылки, горшки из-под лапши «Роллтон», презервативы, а в одном месте искатель предпринимательской свободы обнаружил даже пустую яркую пачку из-под сигарет производства Объединенных Арабских Эмиратов: уж не мусульманский ли террорист готовил здесь коварный замысел, пользуясь близостью города Радова к Москве? Высокие прибрежные черные ольхи стояли еще голые, вода в речке текла тихая, студенисто серая и бледная, как бы продроглая в прохладе. Только и нашлось живописности на всем маршруте, что в одном месте поваленная кроной на другой берег, как мост, крупная береза, а в другом – глубоко подмытые извитые корни живописной корявой сосны, которую хоть бы и сфотографировать в альбом с натуры не помешало, – этакая мангровая заросль. Повсюду сквозь плотный покров осенней белесой травы пробивалась свежая зеленая, а сныть по углам ольховника – та уже вымахала в развернутый лист. Хлодунов ощущал томные настойчивые позывы к возрождению, толчки былого счастья, когда он юношей вот так же бродил по рощам, оврагам и ручьям, не понимая своих сил; он тогда только что не пел от избытка сильных и разных влечений.

Вы, когда планируете будущность, вы ведь вначале воспроизводите будущую возможность мысленно, – не правда ли? Вы представляете, что следует заказать билет, выкупить его, успеть на такой-то поезд на пересадочной станции и беспокоитесь, достанется ли вам в Логатове на автобусной станции билет в Тодиму (от коми-пермяцкого Tod – болотистая местность), – ведь летний туристический сезон еще не начался, – или все же придется заночевать в гостинице? Свои возможные действия вы хотя бы на секунду, но представляете, предваряете. Но Хлодунов не таков. На другой день он отправился в третье заветное место – пешком по шпалам запущенной ширококолейной ветки ж/д. Сразу за неогороженным мостиком рельсы вели в высокий суровый и хмурый ельник, такой темный, что шпалы замшели, поросли брусничником и густыми вершковыми елочками. Слева под насыпью в ельнике еще стояла весенняя вода, справа так и хотелось пройтись, огибая темные ели, по обочине по уже обсохшему зеленому плотному мху. Рельсы здесь не блестели, как на накатанных путях, а тускло ржавели, по ним давно не ездили тепловозы, разве только маневровые: ветка когда-то была проложена в богатый санаторий, который ныне закрылся и гнил в запустении в глубоком лесу по берегам тоже заброшенных песчаных карьеров. Это было в восьми километрах от города; Хлодунов однажды, еще в свои энтузиастические дни, ходил туда за рыжиками и волнушками и набрал большую корзину. Но все же это было далековато, ноги отобьешь, шагая по шпалам в такую даль. Старый живописный лес был только вот здесь, при начале ветки, и там, возле санатория, а все остальное пространство поросло густым тощим березняком и хилым сосняком, какой заполоняет былые порубки (здесь лес вырубали в годы войны, следовательно, новой поросли было не меньше шестидесяти лет, чего о ней никак не скажешь: худые извитые деревца в мужскую руку толщиной; здесь еще даже грибы толком не росли и старые пни не везде расселись и иструхли).