Наталья Труш - Четыре подковы белого мерина Страница 44

– А я с верой.

Димку поддержал Гронский. Оказывается, он тоже знал про этот монастырь и его странных насельников. Монастырь – женский, а скит – мужской. Гронский погладил Димку по голове, как маленького, и одобрил:

– Езжай. Только мать не забывай, звони. Звони, даже когда тебе нечего сказать…

Он всегда просил свою Лорку звонить ему, а она не звонила, говорила: «Пап! Так что звонить?! Сказать нечего…» А позвони тогда, даже не скажи ничего, просто помолчи, и все могло бы быть по-другому. Он бы примчался и помог. Обязательно помог бы. И больницу бы организовал, и в монастырь какой-нибудь отправил. А она не позвонила, потому что «нечего сказать…».

– Буду, – кивнул Димка. – Только ведь и правда порой сказать-то нечего…

Гронский посмотрел на него с жалостью. «Господи! Как же похожи они, твои несчастные дети поколения 80-х, на которых только ленивый не заработал. А всего-то и надо было – на иглу посадить. И все! Готов биологический материал, которому постоянно нужны вливания, с каждым днем все больше и больше. И всю жизнь. До последнего вздоха. И они добывают эти вливания всеми доступными и недоступными способами, воруя, убивая, чтоб только самим не сдохнуть от мучительных ломок, которых боятся больше, чем тюрьмы и болезней от иглы. А те, кто мог бы остановить их, в это время находятся на курортах, пишут диссертации, зарабатывают деньги. И так заняты всем этим, что несчастные Божьи создания даже не могут им позвонить, потому что «сказать нечего», и умирают в одиночестве, с виной и печалью, и даже после смерти остаются виновными, потому что сами шагнули с крыши, прервав свою жизнь в самом начале».

Павел после похорон Лоры пошел в храм к знакомому батюшке – отцу Серафиму.

– Самоубийство – грех большой… – сказал отец Серафим.

– Батюшка, но ведь рядом никого не было, кто может подтвердить или опровергнуть это. А вдруг не самоубийство? А вдруг ее кто-то столкнул с крыши? Или сорвалась, соскользнула? Ведь только Бог знает, как там было все на самом деле, – спрашивал Павел, стремясь услышать в ответ то, что хотел услышать. – Как же тогда молиться о душе несчастной девочки? Подскажите!

Он видел, что поставил в тупик отца Серафима. А ведь и в самом-то деле, никто не знает, как там все было. Следствие вывод сделало: «самоубийство», потому что это самое простое было. У них нераскрытых преступлений сотни, а они будут голову ломать над вопросом: а не «помог» ли кто девочке-наркоманке с крыши прыгнуть?! Это пусть родители голову ломают, если допустили до такого.

Павел не обижался. Он немного знал следствие и понимал, что глупо чего-то требовать в их ситуации. Татьяна же была только рада, что в смерти дочери не было никакой двусмысленности. Себя виновной она не считала. А вот Гронского объявила виноватым во всех грехах, и он не оправдывался. Что оправдываться, если он сам знал, что это так?..

После того как он открыл Ладе свою страшную тайну, – о дочери-наркоманке он не рассказывал никому! – у него будто куль с камнями со спины упал. А когда услышал от Лады подобную историю про Димку, проникся к ней большим уважением и принял Димку с его проблемами. Он часто разговаривал с ним, всегда готов был оторваться от своих дел и выслушать. Ему Димка говорил куда больше, чем матери. Он рассказал о том, как мучается от воспоминаний, от депрессии. Он по-взрослому искал выхода из всего и не находил его. А когда услышал про монастырь и матушку Аксинью, почему-то сразу понял: надо туда ехать.

Тянуть не стал. Собрался, закинул вещички в багажник старенького жигуленка и уехал, махнув напоследок матери, которая смотрела на него из окна, глотая слезы.

Это было похоже на бегство. От самого себя.

За мать он был спокоен. С ней оставался ее друг Павел Гронский – мужик, который все понимал, которому ничего не нужно было объяснять.

Матушка Аксинья встретила нового пришельца приветливо. Вопросов лишних не задавала. Она хорошо знала: захочет – сам расскажет. Рассказал. Все, без утайки. Да мог бы и не говорить ничего – она и так знала, зачем он приехал. За десять лет насмотрелась на этих болезных. Внешне – разные. В основном – задохлики изможденные. Самый первый, правда, вообще-то был амбалом под два метра, с кулаками как пудовые гири. Пришел сам в монастырь. Матушка Аксинья была первой, кто ему на глаза попался. Увидел ее – и в ноги упал и просить о помощи стал. Она растерялась даже, но выслушала тридцатилетнего парня. Он говорил о том, что не может сам вылезти из наркотиков, хотя очень хочет, так как стаж уже такой, что даже говорить страшно.

– А мы-то чем помочь можем? – спросила матушка Аксинья. Она и в самом деле ответа на свой вопрос не знала.

– Да просто дозвольте при монастыре быть! – Парень явно не знал, как правильно, то есть на каком языке следует говорить с монахиней. – Вы извините, я не знаю, как изъясняться с вами!

– Да как умеешь, по-русски. – Матушка Аксинья понимала его: ей уже приходилось объясняться с прихожанами, которые впервые перешагивали порог храма и не знали, как себя вести, что говорить. Этот с пудовыми кулаками – не исключение. – Зовут-то тебя как?

– Алекс. Ну, в смысле, Саня.

– Александр, значит.

– Ну, в общем, можно и так…

Александр оказался послом. За воротами монастыря ждали еще трое таких же страдальцев. Это матушка Аксинья их сразу «страдальцами» нарекла. Про наркотики она знала не так много, но зависимость от них отнесла к болезням, а болезнь – это страдание. Как помочь в этом страдании «страдальцам», она пока не знала. Ну разве что молиться за них и научить их молиться. За себя и друг за друга. Но где?! В женском монастыре эти особи мужского пола были совсем не к месту.

Те первые насельники вылезли из наркотиков практически без ломки. Не до ломки им было. Матушка Аксинья получила разрешение на строительство скита для них в двадцати километрах от монастыря. Место было выбрано в лесу, на берегу прозрачной безымянной речки, дно которой было усыпано камешками-голышами. По преданиям, в этих местах когда-то были скиты отшельников.

Первое время насельники жили в военной шатровой палатке, готовили пищу на костре и строили скит. «Болели», конечно, переламываясь «на сухую», но матушка Аксинья и еще три монахини неустанно молились за «болезных». Она до сих пор помнит первые две недели, когда мужикам, добровольно заточившим себя в лесной глуши, было особенно плохо.

Матушка Аксинья проводила с ними весь день, указывала, как строить, где «ладить» курятник, где – загончик для свиней. При этом она гоняла своих подопечных с утра и до вечера, не давала им передохнуть. Александр до этого несколько раз пытался «спрыгнуть на сухую», но хватало его на три дня, а потом он начинал кидаться на стены и, плюнув на желание избавиться от зависимости, начинал снова.

Лето было дождливое и холодное. В такую погоду не то что ломку переживать, строя скит, – на улицу-то выходить не хотелось. У них ведь ни тепла, ни света не было, что настроения не прибавляло добровольным затворникам.

Матушка Аксинья видела, как тяжело ее подопечным. Тяжело физически. Но она не давала им расслабляться: работы на строительстве скита не убавлялось.

Уезжая на ночь в монастырь, матушка Аксинья старалась не думать о том, как пройдет эта ночь в скиту, чтоб не переживать, а утром, выруливая по ухабистой лесной дороге на стареньком военном газике, дрожала до последнего поворота на поляну. И, лишь увидев издалека выстроенный почти под крышу скит, и старую армейскую палатку, и дымок над трубой буржуйки под навесом, немного успокаивалась. А совсем приходила в себя, когда пересчитывала своих подопечных. Все были на месте. Вот тут можно было вздохнуть с облегчением.

Они тогда выстояли. Не разбежались насельники. Отстроили скит, часовню в честь иконы Божией Матери «Неупиваемая чаша» и до осени приняли в свои ряды еще четверых страдальцев.

Очень скоро матушка Аксинья поняла, что физическая ломка – это если и не совсем ерунда, то болезнь – не страшнее насморка с кашлем. Когда матушка Аксинья в первый раз увидела, что это такое, просто сказала: «Ну, болезнь как болезнь, и что с ней так носятся – не понимаю!» Да, больно и неприятно, мешает жизни, но терпимо, особенно если рядом пример тех, кто прошел через это. Причем прошел более жестко: первым насельникам скита даже полежать не давали. Сопли утри и работай! Это чтоб до холодов сделать жилье, разобраться с хозяйством, без которого никак не выжить.

Новым обитателям скита было проще. С ними уже всем колхозом носились, с каждым как с торбой писаной. Хочешь полежать – лежи. Правда, честнее будет, если не будешь валяться, а по мере возможности примешь участие в общих делах. За это уважение тебе, которого ты давно ни от кого не видел, потому что в тебе никто не видел человека. Только наркомана.

И они старались не валяться в постели, хоть совесть у каждого была начисто проколота. Вставали, как все, и шли получать от матушки Аксиньи послушание на этот, еще один, день в новой жизни.