Глеб Успенский - Подозреваемые

Глеб Иванович Успенский

Подозреваемые

I

Прошлой осенью неподалеку от меня, то есть от той деревни, в которой я живу уже довольно давно, нанял себе квартиру в крестьянском доме один мой приятель. Поселился он в деревне и неподалеку от меня потому, во-первых, что оба «мы хлеб добываем литературным трудом»[1][2], во-вторых, потому, что в Петербурге стало уж очень тяжело и скучно жить, и, наконец, потому, что ощущаемая всеми тяжесть мало-мальски сознательной жизни отразилась на моем приятеле сильнейшим нервным расстройством. «Пожить в деревне», «отдохнуть», «очувствоваться мало-мальски» – вот что думал мой приятель, нанимая верхний этаж крестьянского дома в Ямской слободе. Намерения его, как видите, были самые скромные и безобидные; но и такие намерения, как увидим ниже, не всегда и не для всякого осуществимы в наши тяжелые дни. Прежде всего необходимо сказать, что нет такой профессии, которая, будучи перенесена из столицы в деревню, в такой степени смущала бы деревенских жителей, как профессия литературная. Самый первый, самый существенный вопрос, который подлежит разрешению деревенских жителей при появлении в их среде нового лица, формулируется так: «зачем приехали?» И литератор не может выяснить его не только вполне определенно и точно, но даже и мало-мальски удовлетворительно. «Приехал так… жить, отдыхать…» – вот что может ответить он по сущей правде; но такой ответ немедленно должен вызвать другой, еще более затруднительный вопрос, именно: «Отдыхать?.. Стало быть, капитал имеете?..» А так как на это ничего другого не приходится сказать, кроме: «Нет, капиталов не имею», – то это сразу делает его личностью подозрительной. В голове деревенского жителя с двух слов возникает огромнейшее недоразумение: «Отдыхать приехал; а капиталу не имеет – что это за существо и зачем сюда явился?..»

В настоящее время по деревням, особливо пришоссейным и прилегающим к железной дороге, как те, в которых поселились мы с приятелем, стало появляться много небывалых прежде профессий – много людей, не имеющих с крестьянством и земледелием почти никакой связи. Но все эти «новые» деревенские жильцы, все эти пришельцы всегда могут дать на предлагаемые им деревенскими жителями вопросы самые точные и определенные ответы. Один говорит: «приехал насчет телят», другой – «по сенной части», третий просто ответит: «грибы», четвертый скажет: «на станции служу» и т. д. Все это понятно и ясно с первого слова; даже: такой, повидимому, неопределенный и таинственный ответ, как «приехал по своей части», и тот понятен и удовлетворителен для деревенского жителя. Мало ли в самом, деле «делов» и «своих частей»? Может, он хочет «проникнуть» в телячью часть, или в грибную, или в сенную, или, наконец, пронюхивает местечко на железной дороге. За таким человеком нужно только «поглядывать», надо смотреть только одно, не сунулся бы он в какую-нибудь из таких частей – сенных, грибных и т. д., которые уже абонированы местными обывателями. Но такой ответ, какой дает литератор, то есть «приехал отдыхать (подумайте: ехал, платил за билет… зачем? – отдыхать!), а капитала не имею», – это не ответ, а тьма кромешная. Тут не видно той нити, которая дала бы возможность изучить специальность человека, – тут сразу является необходимость смотреть «в оба».

– Из господ, что ли? – спрашивают обыватели того из своих собратьев, который первый имел несчастие получить вышеупомянутые неудовлетворительные ответы.

– А шут его знает! Капиталу, говорит, не имею…

– Что ж, на машине, что ли, место получил?

– Нету, какое на машине!..

– Чего ж он здесь?

– Так, вишь. Говорит: «отдыхаю»!

– А капиталу нету?

– Нет, говорит, капиталу.

– Чего ж ему отдыхать без денег?

– А пес их знает!

– Тоже народ… Без денег приехал отдыхать… зимой! Поглядывать бы за ним надоть…

– Нонче, брат, всякого народу довольно. Гляди в оба!

Но неведомый человек хоть и объявил, что капиталу не имеет, а платит за все, что берет. Попробуют запросить вдвое (собственно для пробы) – платит; очевидно, ничего не понимает, а тем паче по телячьей или какой части. Опробовали его по части понимания «вобче», принесли барсучью шкуру и запросили рубль – дал, хотя шкурке красная цена – сорок копеек. Очевидно, что хоть капиталу нет, а деньжонки есть. Не то чтобы доверие, а так… только некоторое внимание возбуждает этот человек своим «непониманием вобче» и расплатами. «Покуда платит, нам какое дело? – говорят местные обыватели. – А в случае чего… на то есть начальство».

А все-таки любопытно знать, чем, «какими способами» человек деньги достает, коль скоро настоящего капиталу не имеет. И вот начинаются расспросы издалека – расспросы, которые еще более затемняют неизвестную личность.

– Что я все дивлюсь, как вы долго по ночам… Все огонь!

– Занимаюсь.

– Какие же ваши будут дела?

– Да вот все по части книжек… Бумаги вот разные…

– Что же, в канцелярию какую пишете?

– Нет.

– Стало быть, не служите?

– Нет, не служу.

– Таперича, позвольте сказать, которые вы пишете бумаги или хоть книги, то по казенной они будут надобности или по своей?

– Нет, не по казенной…

– По своей, стало быть?

– Да, по своей.

– Следовательно, так надо почесть, что по судам дела делаете?

– Нет, не по судам.

– И не то чтобы прошения или прочие какие дела по судейской части?

– Нет, не по судейской.

– Стало быть, не по судейской?

– Нет, не по судейской.

– Не насчет каких прочих делов, или что касается, например, которые бывают аблакаты, или по писарской части?

– Нет.

– Нету?

– Нет, не по этой части…

Молчок. Затем:

– Та-ак!

Чтобы понять всю глубину этого маленького словечка – глубину той бездны сомнения и недоверия, в которую повергает вопрошателя вопрошаемый, – потрудитесь соединить в одно все, что этот вопрошатель слышал от неизвестного человека со дня его приезда.

«Приехал так, отдыхать… Капиталов не имею… Не по писарской… Не по судейской… Не служу… Не в канцелярии… Ни насчет прочих «делов»…» Итого: первое слово – «отдыхать» и затем бесчисленное множество – «нет». Этого вполне достаточно, чтобы деревенский житель окончательно усомнился во всем, в каждом слове, которое было говорено ему вопрошаемым. «Дурака-то, братец ты мой, из меня не выстроишь», – думает он про себя, а вслух говорит: «Та-ак!» – и чтобы не дать заметить вопрошаемому своего полнейшего к нему недоверия (очень искусно умеют они это делать), ласково прибавляет: «Ну, пока что, до приятного свидания!..»

В конце концов, волей-неволей, а приходится-таки давать подробное объяснение. Идет долгий и продолжительный разговор, начинающийся чуть не с Гутенберга[3]. Приходится давать самые обстоятельные ответы на тысячи неожиданных вопросов (о том, что такое книга, как она печатается, как делаются буквы, сколько в книге сотен тысяч букв и т. д. и т. д.), и если в конце этих откровеннейших объяснений слушатель поймет, что есть какое-то дело, которого он не знает и о котором не слыхал, то еще слава богу. Большею частью и этого результата нельзя добиться. «Что-то не так!» – сидит в голове обывателя, и если он перестает допытываться и «доходить до корня», то единственно потому, что уже решил: «Нам какое дело? На то есть начальство!.. Наше дело – не касайся, а получай, коли есть за что… Какое у него дело – неизвестно; разыскать что доподлинно – уж разыскивали; бормочет бог весть что – лучше оставить… А деньги точно что получает. Теперь необходимо «опробовать», много ли денег-то получает. Что у него за работа – пес с ним, а денег-то много ли?» И опробывают так: опять несут барсучью шкурку и запрашивают три рубля. «Почему так?» – «Да больно уж глубоко в норы позабирались, каторжные! Доставать-то их оттедова оченно много хлопот». – «Как же я купил за рубль?» – «Да теперь цены не те». – «И рубль-то дорого. Все покупают по полтиннику. Вот вчера по полтиннику мужик продавал». – «Какой такой?» – «Уж я не знаю». – «Н-ни знаю… Так не возьмете?» – «Пятьдесят копеек». – «Маловато! Прибавьте». – «Мне он вовсе не нужен, я просто так покупаю…» – «Прибавьте… Ну, за шесть гривен». – «Зачем же ты запросил три рубля?..» Следует великолепная, во все лицо, улыбка – точно солнце в полном блеске, сияет и блестит лицо вопрошателя. «Да нам что больше, то приятнее!» – «Ты что же думаешь, что у меня не деньги, а щепки?» – «Да ведь нам почем же знать?.. Трешной не даете, так и шесть гривен возьмем… для вашего здоровья».

«Нет, – решает после этого следователь-обыватель, – не вполне при деньгах… Деньжонки есть, а не так, чтобы при полном капитале». И дело все-таки оканчивается прежним решением: «Нам что? Мы нешто что? В случае чего… на то есть начальство. А нам какое дело?»

Но, порешив таким образом и, повидимому, успокоившись, обыватели не перестают хранить полное недоверие к личности неизвестного человека, занимающегося неизвестным делом. Дело им неизвестно, но достаточно уж того, что оно – не крестьянское, не кулацкое, не торговое, а барское, господское. От самого последнего мужичонки, от бесприютного нищего, побирающегося под окнами, через всю длинную лестницу крестьянских типов разнообразных степеней благосостояния – через всю лестницу типов, олицетворяющих собою благосостояние кулацкое, вплоть до тузов-кулаков, до тысячников – нигде, никогда ни от одного человека нельзя услышать слов «приехал отдыхать», то есть ничего не делать, как только от барина. Он один никогда ничего не делает – такая уж порода и такое о ней мнение: к тому, чтоб ничего не делать, все они и стремятся; а чтоб «отдыхать» да ничего не делать – нужен капитал, деньги. Вот эти-то деньги барин и хочет добыть какими бы то ни было каверзными способами. Это он все мутит и орудует… И поэтому, что бы он там ни толковал, какие, бы узоры ни выводил языком насчет «своих делов», насчет того, что, мол, «книжки печатаю», – все это пустые слова, выверты, прикрывающие уязвленное самолюбие барина, который только и думает, как бы «повернуть на старое»… «Отдыхать приехал!.. Отдыхай, любезный, покуда деньжонки маменькины не перевелись… А только что в случае чего, так ведь у нас и начальство есть. Слава тебе господи, не бессудная земля!»