Александр Андреев - Широкое течение

Александр Андреев

Широкое течение

Глава первая

В синем и теплом небе над заводом грудились густые белые дымы, медленно сваливаясь в сторону, за Москву-реку. Молодые липы вдоль улицы зеленели свежо и дерзко, — осень запаздывала.

Но вот октябрьские ночи дохнули обжигающим холодом, и деревья, точно факелы, зажглись текучим оранжевым огнем. Налетавший ветер изредка встряхивал их, и тогда в воздухе тихо шелестел листопад.

Желтый лист, влетев в окно, скользнул по крашеным половицам и застыл в квадрате солнечного света, напоминая о золотом осеннем полдне.

— Скоро день кончится, Гришоня, а ты все возишься, — с упреком проговорил Антон Карнилин. Он стоял перед зеркалом — одна нога в ботинке, другая — на газете, в носке — и с озабоченным видом примерял новую шляпу, то прямо ее посадит, то накренит на правый бок, то надвинет на брови, а широкие поля то опустит, то загнет: видеть себя в шляпе было непривычно и немного смешно — он надевал ее впервые.

— Ты, смотри, долго не разгуливай, — услышал он в ответ. — Фома Прохорович наказывал, чтобы мы за воскресенье отдохнули вдосталь; завтрашний день потянет из нас силенок, а в особенности из тебя…

— Эх, ты! Да у меня ее, силы-то, на троих, а если разозлить, так и на пятерых наберется, честное слово. Мы такое выдадим, что все ахнут, — только успевай подсчитывать!

Утвердив, наконец, шляпу, Антон порывисто, на одной ноге, повернулся и нетерпеливо воскликнул:

— Долго ты еще будешь возиться? Эх, сапожник! За это время новые сапоги можно сшить.

Гришоня Курёнков, узкоплечий и смешливый парень с длинным птичьим носом, ярко-синими младенческими глазами, окруженными игольчато-острыми белесыми ресницами, сидел на поваленном табурете и, зажав между коленями полуботинок, привинчивал к каблуку железную подковку. Приподняв голову, он взглянул на Антона, и лицо его удивленно вытянулось, брови цвета спелого колоса поползли вверх, рот приоткрылся, а молоток, занесенный для удара, застыл на уровне виска.

— Эх, да ты красивый, Антошка! — вымолвил он сокрушенным топотом. — Гляди-ка… А я-то считал, что ты вроде меня, вахлак вахлаком. Подумать только, что может сделать с портретом хорошая рама! Ай-яй-яй! — И вдруг, откинувшись, тоненько засмеялся. — Теперь тебя можно выставить за стекло для обозрения. Оч-чень интересно! Повернись-ка…

— Ну, ну, — хмуро предупредил Антон, тщетно силясь сердито свести брови; статный, в непривычно красивой одежде, смущенный замечанием товарища, он скованно стоял посреди комнаты, и юношески чистое, немного широкоскулое лицо его выражало торжество; в улыбке по-мужски большого рта таилось что-то простоватое и лукавое.

— Будь другом, пройдись, — просил Гришоня, влюбленно глядя на приятеля. — Тебе все равно, а мне забава… Все красиво, Антоша, только узел у галстука торчит под подбородком вроде кулака — великоват; да шляпу надо вот так, на бровь.

— Ладно, отдай ботинок! — Антон рассердился и шагнул к Гришоне, по-балетному ступая необутой ногой. — Тебя, видно, не дождешься. Прохожу без подковы…

— Еще один шуруп.

Гришоня схватил ботинок, ловко наколол шилом дырку в каблуке, наставил шуруп, пристукнул молотком, завернул отверткой, и ботинок был готов.

— Будьте любезны, поднимите ножку…

Завязав шнурки, Антон выпрямился и с беспокойством взглянул на часы.

— Где вы встретитесь? — полюбопытствовал Гришоня, словно коня, ласково поглаживая и похлопывая Антона по спине.

— В Александровском саду.

— Уютное местечко, — похвалил Гришоня. — Она тебя, пожалуй, и не узнает, Люся-то твоя.

Антону приятно было слышать слово «твоя», и чтобы скрыть появившийся румянец, он заторопился:

— Пойду пройдусь пешочком…

— Как пешочком? — испуганно спросил Гришоня и с серьезным видом пошарил у Антона за плечами. — А где же твои крылья? Я слышал, влюбленные на свидание на крыльях летят. — И заключил: — А теперь, если отгадаешь загадку — все сбудется: сидят три кошки, против каждой кошки — две кошки, сколько всех кошек? Скорей!

— Три, — ответил Антон.

— Правильно! — радостно воскликнул Гришоня. — Можешь следовать!

Антон рассмеялся и двинулся к выходу, наказав:

— Комнату прибери, дверь не запирай.

— Будет исполнено. Адью! Помахай мне ручкой на прощанье, — изысканно раскланиваясь, провожал Гришоня друга, и брови его блестели в солнечном луче, как серебряные. — Куда пойдете — на случай, если придется разыскивать?

— Москва большая, не найдешь, — ответил Антон уклончиво.

Он спустился по лестнице, минуту постоял у подъезда, потрогал шляпу, как бы проверяя, на месте ли она, и направился к метро. Идти было легко, шаги против его воли убыстрялись, полы плаща разлетались в стороны, а в груди, нарастая с каждой минутой, что-то ликующе пело, смеялось…

Молодые липы роняли листву, от мотылькового трепетанья листьев перед глазами день казался сказочно-пестрым, шелестящим. Вдалеке вставала над крышами зданий батарея труб; из одного ствола вытекала жиденькая струя дыма, розовая на фоне предзакатного солнца, а еще дальше, за трубами, клубились, бродили по-весеннему грозовые облака.

Антону было жарко, хотелось снять шляпу, непривычно сковывавшую лоб, сбросить плащ и развязать галстук. Но он терпел. Вспомнив вопрос Гришони: «Куда пойдете?», он усмехнулся, не все ли равно — куда, лишь бы быть рядом с ней, смотреть на нее, не отрываясь, и видеть, как она медленно и смущенно опускает ресницы под его пристальным взглядом. Можно опять прокатиться на пароходе по Москве-реке до Парка культуры и отдыха, побродить по Нескучному саду, забраться в кабину «чортова колеса». Люся наверняка трусиха, как все женщины, и будет визжать и хвататься за его плечо, когда они начнут взлетать вверх…

Спустившись в метро, Антон доехал до площади Революции, взбежал по эскалатору, прошел мимо Музея Ленина, ловко лавируя среди скатывающихся с Красной площади машин, задевая полами плаща за их лакированные крылья, пересек улицу и с радостно бьющимся сердцем прошел сквозь тяжелые чугунные ворота сада.

Но как только он, очутившись за оградой, взглянул в сумрачную глубину на старые липы, на покорно падающие листья, на запутавшиеся в ветвях крупные шары фонарей, уже налитые белым светом, на серый гранитный обелиск, на осенние цветы в клумбах и на одинокую несмелую звезду в зеленоватом высоком небе, его вдруг насквозь прожгла острая и беспощадная мысль: Люся не придет, хотя шести еще не было. Сердце его как будто на минуту остановилось. Он крепко зажмурил глаза, как от внезапной боли, потом, повернувшись к обелиску, стал машинально читать высеченные на нем имена, — прочитывал и начинал сызнова.

Сквозь ветви и переплетения ограды видно было, как проносились мимо манежа, вылетая на площадь, легковые автомобили, троллейбусы с освещенными окнами…

Антон прошелся по дорожке в глубину сада.

В тени, прикрытая низко опущенными ветвями, как под зонтом, сидела на скамейке парочка: голова девушки склонена, пряди волос, свисая, закрывали одну щеку, руки кинуты вдоль колен; парень сидел на скамейке боком, лицом к ней и говорил что-то горячим шепотом, неожиданно и резко взмахивая рукой, а она как бы зачеркивала его слова сомнительным покачиванием головы; наконец он рванулся и встал, широким жестом перекинул через плечо плащ, должно быть собираясь уйти; она усмехнулась, и в мягком грудном голосе ее послышалась власть:

— Сядь. Успокойся…

Парень послушно сел и опять начал говорить что-то приглушенно, торопливо и обиженно.

Антону очень хотелось сейчас услышать такие же повелительные и в то же время мягкие и ласковые слова от Люси. Ему казалось, что он сейчас обернется и увидит ее, идущую к нему навстречу, доверчивую и легкую, как птица. Чутко прислушиваясь, он как будто слышал сзади ее шаги, а повернувшись, увидел лишь пустую тропинку и где-то в отдалении пожилую женщину, тихо бредущую с палочкой в руках.

Какими мерами измеряют ожидания влюбленных? Порей часы пролетают, как мгновения, иногда же минуты кажутся вечностью.

Антон ждал час, быть может два, страдая от одиночества и тоски. Потом он решительно вышел из сада. Не слыша сигналов машин, пробежал в вестибюль метро к автомату. Молодая женщина, выписывая пальцем вензеля на стекле, улыбаясь большим накрашенным ртом, разговаривала по телефону, глядела на Антона странным невидящим взглядом. Охваченный нетерпением, он постучал в стекло монетой, женщина отвернулась, выставив тугой пучок из-под шляпки. Он постучал еще раз, и она, распахнув дверцу и все так же счастливо улыбаясь, вышла из кабины, обдала Антона волной духов, спустилась вниз, дробно стуча каблуками по ступенькам лестницы.