Илья Маркин - Курский перевал

Илья Иванович Маркин

Курский перевал

Часть первая

I

Вторые сутки на фронте под Белгородом таилась тревожная тишина. В реденьких окопах на тех же холмах и высотах, где больше двух недель кипели ожесточенные бои, располагались остатки стрелкового полка майора Поветкина. Сам командир, его заместитель по политической части старший политрук Лесовых и начальник штаба капитан Привезенцев всю ночь лазали по переднему краю и под утро уединились в тесной землянке командного пункта.

Горбясь под низким потолком, Привезенцев зажег вторую коптилку, расстелил на сколоченном из досок столике газету и разложил перед Поветкиным карту и другие бумаги.

— Вот расчет сил и средств, вот схема обороны… — бодро заговорил он и тут же смолк, услышав гневный голос Поветкина.

— Что расчет? Что схема? Считай не считай, а итог один: шесть пулеметов, две пушчонки и полторы сотни штыков на четыре километра фронта. Давнет противник и…

Привезенцев искоса взглянул на командира полка и удивился резкой перемене в нем. Коренастый, широкоплечий, всегда невозмутимый, Поветкин нервно отодвинул бумаги и, видимо с трудом владея собой, порывисто и тяжело дышал. Его сильные руки то сжимались в кулаки, то беспокойно теребили подернутые сединой темные волосы, то безвольно опускались и вновь взлетали к худощавому лицу.

— Конечно, Сергей Иванович, сил маловато, — закуривая, неторопливо заговорил Лесовых, — но зачем же отчаиваться?

— Да кто отчаивается?! — воскликнул Поветкин, в упор глядя на огрубелое, с удивительно нежными голубыми глазами лицо замполита. — Это же горькая правда.

— Так что ж теперь, слезьми горючими залиться? — насмешливо сказал Лесовых.

— Слушай, Андрей, — угрожающе подступил к нему Поветкин, — ты не прикидывайся штатным оптимистом. Положение гораздо серьезнее, чем видится тебе. Вот они, смотри, — показал он на карту, — в роще более пятнадцати танков. В разбитом селе еще восемь-десять танков. В балках, в дальнем лесу — тоже танки. Зачем немцы держат их перед нами? Ясно, не для красы. Бить, наступать собираются. И если ударят, чем отражать? Двумя пушчонками, да к тому же сорокапятками?

Лесовых ничего не ответил. Он пристально смотрел на мигавший язычок коптилки и в раздумье морщил широкий лоб.

— А как думает начальник штаба? — прервал он тягостное молчание.

Привезенцев удивленно поднял голову, по привычке прокуренными пальцами крутнул рыжие усы и бодрым голосом проговорил:

— Конечно, сил у противника много. Конечно, сил у нас мало. Но в общем-то драться… можно!

— Ох, Федор Петрович, не штабной ты, видать, человек, — усмехнулся Лесовых. — В бою ты лихач, отчаюга, а в штабе виляешь. Привык при Черноярове…

— При чем тут Чернояров? — недовольно пробормотал Привезенцев.

— А при том, что он мыслить тебя отучил. Ты у него только и знал: «Слушаюсь! Так точно! Никак нет!» Подход к начальству ты в совершенстве отработал.

— Ну это уж знаете… — вскипел Привезенцев.

— А ты потерпи, не распаляйся. Я говорю это и по-дружески и как коммунист. Отвыкай ты от чернояровских методов. Самому думать, самому решать надо, Федор Петрович, а не глядеть в рот начальнику.

Разговор о Черноярове был неприятен Поветкину. Прошло всего две недели, как Чернояров за пьянство и самовольный выезд в Курск был разжалован из майоров в старшие лейтенанты, снят с должности командира полка и назначен командиром пулеметной роты. Полком стал командовать Поветкин, бывший до этого начальником штаба.

— Поздно ворошить прошлое, — сухо проговорил Поветкин. — Чернояров получил свое.

— Не до него сейчас. Тут дела такие, а мы… — подхватил Привезенцев и, склонясь к Поветкину, с жаром продолжал: — Товарищ майор, давайте все наши тылы прочистим: ездовых, писарей, ординарцев разных и прочих — всех на передовую! Человек тридцать наберем, дырки на переднем крае залатаем. Мин противотанковых наставим, бутылки зажигательные есть. Вот и выкрутимся.

— Это верно, правильно, — по-прежнему напряженно думая, согласился Поветкин. — Все, что есть у нас, бросим на передовую. Но… Эх, позвоню комдиву. Может, хоть что-то подкинет.

Как и всегда, генерал Федотов ответил сразу же, словно он никогда не отдыхал. Выслушав командира полка, он помолчал и, как показалось Поветкину, равнодушно спросил:

— А что, собственно, стряслось? Что так взвинтило вас?

— Пополнение нужно, товарищ генерал, немедленно пополнение и людьми и оружием.

— Это давно известно, и пополнение будет. А пока по одежке протягивайте ножки. Главное — не искать двадцать пятый час в сутках, а наиболее целесообразно и полно использовать и наличное оружие и оставшихся людей.

— Да, но противник силы накапливает, — пытался возражать Поветкин.

— Знаю, — прервал его Федотов, — но особой угрозы пока не вижу. Я вам советую реально оценивать обстановку. Распутье, распутье, — мягче сказал генерал, — развезло все. В таких условиях противник едва ли рискнет наступать!

— Но если подморозит или подсохнет?

Генерал долго молчал, потом приглушенно вздохнул и тихо, с затаенной горечью в голосе сказал:

— Сергей Иванович, мы с вами не в таких переделках бывали и не такое видывали. Разве вам в сорок первом под Смоленском легче было?

Упоминание о Смоленске горькой спазмой сдавило горло Поветкина, и он, еще раз выслушав заверение командира дивизии, что пополнение скоро будет, устало положил телефонную трубку.

— Что? — в один голос спросили Привезенцев и Лесовых.

— Все то же, — мрачно бросил Поветкин и, упрямо склонив голову, взмахнул стиснутым кулаком. — В общем ясно! Надеяться только на самих себя. На самих себя, — вполголоса повторил он и пристально посмотрел на Привезенцева и Лесовых. — А сами-то мы как? Выдержим? И, секунду помолчав, твердо, со звоном в голосе ответил: — Выдержим! Обязаны выдержать!

Хоть твердо и уверенно сказал это Поветкин, но, когда, обсудив все вопросы, ушли Лесовых и Привезенцев, тяжкие сомнения вновь охватили его.

«Четыре километра фронта! Четыре тысячи метров! Как их удержать? Пехоту, конечно, остановим. Но танки, танки… Их же перед полком не меньше полсотни. Ну, что сделают две пушчонки? Противотанковые мины, только мины и группы истребителей танков! Самое опасное место — в районе второго батальона, у Бондаря. Но и на левом фланге местность тоже удобная для действий танков. А где неудобная? Оврагов нет. Лесов нет. Ручьишко худосочный разве удержит? Наступай в любом месте. Везде голые холмы и высоты…»

— Почта, товарищ майор, — прервал раздумья Поветкина ординарец, подавая пачку газет и письмо.

Поветкин поспешно разорвал конверт. Письмо было от друга юности капитана Петра Лужко. Прошло почти полгода, как под Воронежем Лужко был ранен, но Поветкин никак не мог свыкнуться с мыслью, что Петро инвалид, без левой ноги. Он часто, забываясь, брал телефонную трубку, чтобы позвонить во второй батальон, которым командовал Лужко, но тут же опускал руку. Командиром второго батальона был теперь не Петро Лужко, а маленький щеголеватый капитан Бондарь. Петро сообщал, что он сразу же, как приехал в Москву, целый месяц ходил по разным учреждениям, пытаясь хоть что-то узнать о судьбе Нины Найденовой, и ничего не добился. Было известно только, что Нина за месяц до войны уехала в командировку в Брянск, имея задание оттуда поехать в Орел. Никаких других сведений о Нине ни в одном учреждении не было. Все это Поветкин давно знал. Первый год войны он мучительно переживал, но все еще надеялся, что Нина успела эвакуироваться. Но пошел второй год войны, а о Нине не было никаких вестей. В горячке событий боль потери любимой девушки начала было утихать. Теперь Лужко снова разбередил старую рану.

Прислонясь к холодной стене землянки, Поветкин закрыл глаза. Как в тяжелом сне, замелькали отрывочные, бессвязные воспоминания.

…Худенькая, в длинной, до колен, рваной кофте, босоногая девчушка лет семи тревожно озирается в окружении детдомовских ребят и с жадной нежностью прижимает к груди какое-то жалкое подобие куклы. У нее нет ни родных, ни близких. У нее нет даже фамилии. И детдомовцы общим хором назвали ее — Найденова Нина…

Нина, Нина! У нее синие-синие глаза, опушенные длинными ресницами…

Смутно, все разрастаясь, в памяти возникает шумный цех мастерских автомобильного техникума. Над суппортом токарного станка склонилась светлая, с волнистой косой голова Нины. Она так увлечена работой, что не замечает, как уже стихли почти все соседние станки и студенты гурьбой пошли к выходу…

Все отчетливее доносится шум поезда. Уже не так громко звучит оркестр. Теплые, нежные пальцы Нины тревожно скользят по руке Поветкина и переплетаются с его пальцами. В предрассветном сумраке лицо ее потемнело, но глаза все так же призывно горят, а губы, как клятву, выговаривают незабываемые слова: