Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести

Руслан Киреев

До свидания, Светополь!

ЛАДАН

«Барак», — хотел было я назвать эту повесть. Сначала — «Барак», потом — «Весёлые люди». И то и другое было бы верно, но лишь отчасти, потому что и то и другое отражает только одну, причём крайнюю и тенденциозную, точку зрения.

А Ладан (с заглавной, пожалуй, буквы)? Это в данном случае не ароматическое вещество, а незаконченная деревянная фигурка, которую вырезал и недовырезал дядя Яша, отец Славика. Слыша в детстве, — доверительно рассказывал он, и из его кривящегося рта несло перегаром, — слыша в детстве поговорку «как черт от ладана», рисовал себе этого самого ладана живым существом. Живым и таким прекрасным, что зловредный черт улепетывал от него без оглядки.

Дядя Яша спился. Последние годы он вырезал лишь каблуки для женских туфель и тем зарабатывал на дешёвый портвейн, которого требовалось ему все меньше.

Ладан так и остался незаконченным. В своём месте я расскажу о нем подробнее, сейчас же — о бараке.

Это деревянное строение, длинное и приземистое, возведённое ещё до войны, располагалось в двух кварталах от нашего двора, где‑то на полпути к Петровской балке, дурная слава о которой шла по всему Светополю. Вокруг беспорядочно росли сирень и жёлтая акация, а также несколько фруктовых деревьев. Хозяина у них не было — всем принадлежали, и только одна–единственная груша свирепо охранялась Салтычихой, под окном которой сидела. Свирепо, но безрезультатно. Делом мальчишеской чести считалось обобрать грушу подчистую.

Строился барак под общежитие сельхозтехникума, который, как и положено сельхозтехникуму, размещался за чертой города. После войны в нем поселились семейные люди. В тёмном коридоре светились керогазы, но это уже было комфортом: керогаз, шаг к благосостоянию, нормой же долгое время считался шумный и быстрый примус. Ниже стояла разве что керосинка.

Я познакомился с бараком в эпоху его расцвета, когда керогазами обзавелись уже многие, но и примусы ещё оставались, а на керосинке готовила лишь тётя Оля, мать Славика, маленькая и юркая, бессловесная — этакая серая мышка. Спрос на каблуки, которые вытачивал дядя Яша, был высок, но семье мало что перепадало от его денег. В трёх местах работала тётя Оля — уборщицей, да ещё веники вязала. Сырьём служили гибкие длинные прутья, за которыми она таскалась в Марьину рощу.

Кроме керогазов и растущего спроса на каблуки имелся ещё один зримый признак экономического возрождения. Мало–помалу люди уезжали из барака, а новых не подселяли или почти не подселяли, и теперь на семью приходилась не одна девятиметровая келья, а две (их соединяли дверью), а то и три, но это уже под конец, когда снос барака стал делом реальным. Реальным, но, как выяснилось, не таким уж простым. Жильцы артачились. То район их не устраивал, где предлагалась квартира, то сама квартира, то этаж и так далее. Поразительная вещь! Люди, полжизни промыкавшиеся в условиях, которые кому теперь не покажутся кошмарными, привередничали, как избалованные маменькины сынки (или дочки). Та же Жанна–хромоножка, затягиваясь папиросой, заявляла хрипловатым голосом, что пойдёт только на второй этаж (ни в коем случае — не на первый, это она подчёркивала, опасаясь, как бы не подсунули под предлогом заботы о ней как раз первый) и обязательно — с балконом, где она станет разводить розы. «Розы на балконе?» — «А что? — И румяное губастое лицо улыбалось сквозь дым. — Нельзя разве?»

Бедные городские власти! Как бельмо в глазу торчал этот барак, с годами опасно переместившийся чуть ли не в центр города. Что только не предпринимали они! И уламывали, и увещевали, и штрафовали за антисанитарию, и науськивали пожарников, которые отрезали свет, и судом грозили… Бесполезно. «Барачные» держались стойко. Впрочем, это не совсем точное слово — стойко, оно подразумевает известный аскетизм, а его и в помине не было. Наоборот. Праздничный, бражнический какой‑то дух царил тут в эти последние месяцы и недели: пили, громко смеялись, задирались, когда являлся очередной инспектор, перемигивались и отпускали двусмысленные шуточки по адресу «наших голубков», влюблённых пенсионного возраста, которые обретут наконец своё гнёздышко.

Душой этого затянувшегося праздника был Славик с его допотопной гармошкой. Этот совершённый, универсальный, незаменимый — да и не требующий замены — инструмент я помню столько же, сколько помню барак. «Ещё, Славик… Одесскую, Славик…» и так далее. Чего греха таить, мы перед ним заискивали. Гордо восседал он на табуретке, свесив ноги, голову откинув, которая едва возвышалась над гармонью, а вокруг стояли и сидели барачные люди. Жанна–хромоножка — худосочная девочка с толстой косой, скандальные тётки Круталиха и Петрова, очкастая Римма Федуличева, ныне известный в городе адвокат, и её суровая мамаша, но этих я помню смутно, — одни из первых, если не самые первые, уехали из барака; интеллигентная Лидия Викторовна с сиамским котом Атласом на руках (Атласом Первым; потом был Атлас Второй, а сейчас, в новой уже квартире, его сменил Атлас Третий); белобрысый Миша, глядя на которого кто бы подумал, что из этого тихони выйдет спортивная звезда первой величины. На многих велотреках страны защищал он — и нередко с триумфом — честь нашего города.

А вот стоит красавица Зинаида, на свадьбе у которой мне удалось погулять дважды. Первый раз — в бараке, когда о сносе его ещё и не помышляли, а второй — в новом доме, сравнительно недавно. Кто‑то осведомился за шумным и уже хмельным столом, что же это невеста без подвенечного платья, на что Зинаида — не моргнув глазом: «В первый раз, что ли, замуж выходим?» При женихе‑то, брюхатом и мордастом, начавшем седеть Ване Дудашине, который в бараке не жил, но захаживал сюда часто! Они и там стояли рядышком, на той далёкой картинке, которую я воскрешаю сейчас в памяти и в центре которой царствовал с гармошкой на груди маленький сын каблучника дяди Яши. Как не похожа была его музыка на ту, какой с помощью магнитофона развлекал гостей на свадьбе матери сын Зинаиды Егор, здоровенный парень в джинсах и ковбойской рубашке, смуглый, как она, с волосами до плеч… Не мне пришло в голову это сравнение — невесте. «Славкину бы гармошку сюда, —проговорила она и приказала теперь уже законному мужу Ване Дудашину: — Наливай! За Славика выпьем».

Ваня Дудашин, который столько лет ждал своего часа, готов был выполнить любую просьбу жены, а уж эту — тем более. Из‑за тесноты (два стола, а между ними на аккуратных табуреточках из кухонного польского гарнитура — доски) — из‑за тесноты дотянуться друг до друга было трудно, поэтому даже за молодых не чокались, а здесь чокнулись, чтобы не вышло, будто поминают мёртвого. Он ведь живой, Славик, и скоро вернётся и будет жить как люди. Все же вздохнули, чокаясь, и скорбная пауза повисла в пропитанной запахами цветов, пищи и спиртного комнате.

Кого ещё вижу я на той безмолвной (гармони не слыхать) картинке? Супругов Потолковых, которые дня не могли прожить без ссоры, а то и потасовки, но это — у себя в комнате, на людях же были приторно любезны. Он называл её Аинька, она его, если не ошибаюсь, Топик, но при этом под глазом у неё нередко темнел припудренный синяк. Здесь же — брат Зинаиды Колька, к которому, собственно, я и наведывался в барак… Отдельно стоит Тася Марко. Её отец работал проводником и ездил аж в Москву, что и на неё отбрасывало отсвет этакого столичного лоска. Она была рыжеватой и остроносенькой и напоминала птицу, что с недовольным видом ходит по бережку на тонких ногах.

Я ухаживал за ней что есть мочи. Это означало, что я пулял в неё скользкими оранжевыми косточками чая-молочая (положишь между пальцами, нажмёшь, и она — фьюить!), пикировался с ней или, подскочив, когда она несла от колонки ведро с водой, принимался лакать из него. Раз, не выдержав, Тася с ног до головы окатила меня водицей. От изумления я разинул рот, мокрыми глазами моргал. Славик, полураздавленный гармошкой, корчился от смеха, улыбалась уголками красивых губ Зинаида, а взявшаяся откуда ни возьмись Хромоножка протягивала мне сдёрнутую с верёвки наволочку. «Он же простудится…» Спустя много лет Тася напомнила мне этот случай. Вдвоём были мы в вагоне–ресторане скорого поезда «Светополь — Москва». Пассажиры разошлись, официантки убрали со столов, а я и Тася (простите: шеф–повар Таисия Александровна) предавались под стук колёс воспоминаниям. За окном в свете проносящихся фонарей все чаще мелькали плешины снега, в наших южных краях давно сошедшего. Душевный разговор происходил между нами, но даже тут не признался я моей Таисии Александровне, что на самом деле вовсе не из‑за неё хаживал тогда в барак. Вале Буртовской принадлежало моё двенадцатилетнее сердце…

Мы учились с ней в одном классе — она пришла в нашу мужскую школу с другими девочками, когда её, школу, сделали «смешанной». Пришла и сразу же покорила половину наших мальчишек, хотя красавицей, как я теперь понимаю, не была. Куда ей до той же Зинаиды! Ну и что… Вы бы видели, как глядела она на своих многочисленных поклонников! Высокая и прямая, рано созревшая, она знала себе цену. Вот она ловко спрыгивает с брусьев, приседает, с опущенными ресницами живо отходит в сторону и только тут, заняв своё место на длинной скамье, незаметно окидывает победоносным взглядом спортзал.