Ледовое небо. К югу от линии - Еремей Иудович Парнов

Еремей Парнов

Ледовое небо

ЛЕДОВОЕ НЕБО

ЗОЛОТОЙ БОГ

Оскаленный рот с удлиненными резцами и яростным языком смазали теплой оленьей кровью. Затем ублажили Владыку табунов яствами из семи драгоценных чаш: привета и окурили душистой травой авагангой, привезенной то ли с Керулена, то ли с Ангары.

Отлитый из чистого золота в недоступных тибетских горах, стоял шестирукий охранитель посреди задымленного чума и улыбался застывшей окровавленной улыбкой; потрясая арканами и мечами, топтал нещадно жалящих змей. Чело его венчала диадема из черепов, а до самых колен, кривых и могучих, как положено прирожденному всаднику, свисало ожерелье со срезанными головками. Три лошади, устремленные в прошлое, настоящее и будущее, летели сквозь яростное пламя его волос.

Шаманы в нагольных тулупах, окрашенных в алый цвет древней сакьяской секты, пропели мантры на непонятном чужом языке и бережно завернули своего бога в дорогую парчу, а после в песцовые шкурки. Путь ему предстоял долгий, трудный, и зима пришла на Таймыр такая, что камни — и те рассыпались в песок. Под рокот бубна и сердитый собачий лай уложили оленеводы одетую мехом фигуру на нарты, и лучшая упряжка из шести красавцев быков понесла ее к далеким горам Путорана. Следом потянулась вереница провожающих нарт. Длинный хорей направлял стремительный бег в черноту полярной ночи. Снежная пыль дрожала на малицах. Как заиндевелые ветки, сверкали под полной луной гордо откинутые рога.

Так и не привелось Владыке табунов стать покровителем оленьего стада. Весть о том, что упорные чернецы с далеких островов Соловецких добрались до самого устья великой реки Енисей, напугала пришлых шаманов. Собрав пастухов, повелели они спрятать сокровище в самой глубокой котловине синих гор Путорана, где блуждают от века, не находя выхода, волчьи стаи и племена Одичалых людей. На том и потерялся след золотой фигуры. Но неведомым путем распространилась весть, что дорогу к ней укажет когда-нибудь белый отсвет в ночи, который ученые люди называют «ледовым небом».

Ровно через двести лет, день в день, на месте того чума, откуда ушел в зимнее касланье[1] золотой охранитель, построили первое заводоуправление.

Заполярный город, выросший посреди дикой тундры, стал самым северным городом в мире. Его многоэтажные каменные дома, словно повторяя далекое утро человечества, покоились на свайных опорах, намертво вмороженных в вечный лед. Немалых жертв потребовала мерзлота, прежде чем удалось приспособиться к ее крутому капризному норову. Подтаивая и расползаясь от малейшего тепла, излучаемого людским жильем, угрожая провалами и взрывом, она словно соединила в ледяной толщи сокрушительную мощь противоположных стихий: огня и воды.

Первостроители, еще в тридцатые годы «заложившие» основы будущего комбината, пришли в отчаяние, когда с наступлением лета увидели провалившийся фундамент, перекрученные каркасы, изуродованные трещинами стены. Но это была лишь проба пера. Лежащая под тонким слоем торфяных отложений трехсотметровая ледяная толща не уставала держать в изумлении самонадеянных пришельцев, которые привезли с материка буквальна все: от гвоздей до автобусов, от каменных облицовочных плит до тракторов и железнодорожных рельсов. С рельсами мерзлота сыграла особенно каверзную шутку. Не успели проложить колею, соединившую город с портом на Енисее, как весь путь, вместе с насыпью самым откровенным образом утонул в трясине. На другой год сделали более высокую насыпь, которая по всем инженерным расчетам не могла оказать заметного давления на грунт и полностью защищала от перегрева. Но вечная хозяйка тундры ответила таким головоломным трюком, что даже видавшие виды полярники обреченно развели руками. Железнодорожная ветка, каждый метр которой обошелся в несколько раз дороже, чем на материке, превратилась в некое подобие американских горок: чудовищные провалы чередовались с фантастическими вздутиями, шпалы полопались, задранные к небу рельсы завернулись в штопор, оскалясь клыками выдранных костылей.

И все же город построили: с асфальтированными улицами, магазинами, кино, бассейном для плавания. Проложили и железнодорожное полотно, по которому потянулись к Енисею составы, груженные металлическими слитками, углем, рудой. Мерзлота перестала быть непостижимой загадкой. Ее научились деликатно и бережно обходить. Специальная мерзлотная лаборатория, созданная при комбинате, начинала с азов. Суровую истину, что человек должен сосуществовать, а не бороться с природой, там усвоили задолго до того, как она стала внедряться в умы администраторов и ученых, живущих несколько южнее Полярного круга. Рекомендации, опробованные в Заполярном городе, нашли широкое применение по всей Арктике. В Гренландии, на Аляске, в Канаде — всюду можно встретить теперь водопровод в бетонном коробе, вознесенный, подобно римскому акведуку, высоко над землей, или прославленные железобетонные сваи. Заглубленные на добрых тридцать метров и залитые цементным раствором, они вмерзаются в грунт, срастаясь с ледяным монолитом.

Парящие над землей «Черемушки» лишь оттенили легкостью и белизной суровый лик массивных старожилов. Словно памятники недавнего, но уже легендарного прошлого, покоятся они на незыблемом скальном грунте. Под каждым — тридцатиметровой глубины котлован, продолбленный киркой и пробойником, изобильно политый потом.

Управление комбината размещалось именно в таком внушительном здании, с традиционными портиками и колоннадой индустриального стиля тридцатых годов.

Серый камень, конструктивистские окна, шершавый железобетон… Памятник эпохе, свершившей прыжок через невозможность, и живое рабочее сердце города, чьи окраинные улицы обрывались прямо у ямин полигональной тундры, где осока да пушица выметывали к июлю неподатливые колоски. Но далеко за сопки из шлака и прочих индустриальных отходов, которым ветры, снега и цепкая зелень придали волнистую стать творений земли, далеко за гряду фиолетовых гор, врезанных в беловодье