Николай Кочин - Девки Страница 33

— Уйдем... Захватить, могут, — сказала Парунька, схватив подругу за кофту.

— Все равно, — ответила она. — Теперь всему конец пришел.

— Дай-ка спички, — спросила Парунька, — я еще в одном месте подсвечу.

Дом Бобониных был недалеко от Канашевых. Парунька перелезла через плетень, хрустнули под нею сухие прутья. Марья дожидалась подругу на задах за сараями недолго.

Она вскоре различила глазом, как посветлело за темными зубцами крыш и яблонь. Свет упрямо раздвигал темноту вширь и вверх, а когда установилось над улицей отчетливое зарево, из-за сараев вынырнула Парунька, молча толкнула ее в спину, и они побежали.

У задних ворот двора Марьиных родителей они остановились.

— Ну, Паруня... Видно, жизни я лишилась... И в поступке не раскаиваюсь... Маму с тятей жалко... Узнают — убиты будут горем...

— Иди, иди! Живем так, точно весь свет страхом огорожен. Отвыкать от этого надо... Не бойся, Семен тебе поможет... Да и то надо помнить: сама своего счастья кузнец...

Войдя в избу, Марья молча села на кутник и закрыла лицо руками. Было темно. Мать торопливо зажигала лампу, отец спал в горнице.

Когда запрыгал по стенам керосиновый свет, мать плаксиво сказала:

— Народ дивишь ты, дочка... Головушка моя на плечах не держится. О, горе-горькое! Сказывают люди, горя своего по чужому мужику скрыть не сумела... Как я людям глядеть в глаза буду... Да ну как муж узнает? А ведь скажут ему, люди чужому горю радуются...

Вошел отец о подштанниках, волосы на голове стояли дыбом. Он угрюмо метнул глазами в угол, освободил от Марьиных рук лицо ее бледное и вымолвил:

— Ну, Марья, и штуку ты сегодня выкинула... Зарывайся живьем в могилу... И братец твой и ты, видать, по одной стезе пошли...

Сев на приступок, подумав, он продолжал:

— Первые, можно сказать сватья в округе, и вот поди ж ты... Эх, голова ты, голова! Уж не я ли всякие твои нравы ублажал!.. Кто имеет сряду такую? Никто... Господская, можно сказать, сряда... Вот. В полудни к реке люди бегут на дочь мою дивиться, как она по любовнику слезы льет... Василия Бадьина дочь, мужнина жена, любовников заводит? Слыхано ли? Люди бегут, а я от людей хоронюсь, ровно вор какой.

И вдруг сорвался голос дяди Василия, голову уткнул он в колени и заревел:

— На старости лет хуже вора стал... Видно, прогневал господа бога.

Марью разбудило клокочущее хлипанье отца. Тихонько опустилась она на колени у порога и, наклонив голову книзу, сказала:

— Убей меня, тятя! Христа ради убей!.. А то и сама решусь! Жись бабья мне хуже, чем петля, а другая доля пропала сегодня на реке... И вздумала я отплатить за свою загибшую долю...

— Пустое, Марютка, баешь, — прервала мать, — нешто обижаются на мужиков? Спроси отца — когда молодухой была, сколь дней в неделю не видала побоев? И сокрушалась и обливалась горючими слезами. Такое наше дело, дочка... Испокон века положено. Не ты первая, не ты последняя.

— Закон теперь другой, мама, только прячут его мужики. От хорошего человека это я знаю. И я законом этим хотела жить, по-новому.

Марья распласталась на полу; слышно было, как она стукнулась лбом о дерево половицы и прошептала:

— Простите меня, набедокурила я, все село в убыток ввела.

Неожиданно ворвались с улицы крики, комкаясь в непонятный клубок.

Бабий голос исступленно визжал:

— Ка-ра-ул! Горим!.. Люди добрые, спасите!

Дядя Василий рывком метнулся к окну, высунулся в него наполовину и, торопливо пробормотав: «Кажись, и взаправду пожар», — хлопнул дверью.

Мать шептала молитву, дрожащей ладонью ощупывала лавки, совершенно пустые. Потом, отдышавшись от испуга, сказала:

— Наверно, кто-нибудь подсветил соседа по злобе в пьяном виде. Погляжу пойду.

Она подняла дочь с пола, усадила ее.

— Посиди пока здесь, я сейчас приду.

Она ушла вслед за мужем. Марья тут же поднялась, постояла посреди пола, подумала и торопливо скрылась в темноте сеней.

На улице тенями мелькали люди. Врассыпную бежали к церкви. Звуки набата заливали деревню, шарахались по полю, будоража население. Сразу в двух местах возрастало зарево: за церковью, на Кувае, где жили Бобонины, и в середине села, где жили Канашевы.

Дядя Василий, упыхавшись, бежал по верхнему порядку, уверенный, что горит сват, и убежденный загодя, что поджог сделали приятели Федора. Шумный говор и торопливые выкрики окутывали деревню.

Из домов, близких к пожару, уже выбрасывали на улицу одежду, посуду, со дворов выгоняли скот. Испуганно голосила баба:

— Палашка, гони скорее телку, баламутка. Пропали мы, сгорит все до нитки.

Ягнята метались но улице, куры кудахтали под ногами у людей, ошалело лаяли собаки, трещал тес — расчетливые хозяева отдирали его с крыш, хотели уберечь от огня.

Канашев дом стоял уже без окон. Его окружали тесным кольцом мужики в подштанниках, бабы и девки — в ночных рубашках, озабоченно глядели, как пылала соломенная поветь канашевского шабра, осыпая огненными галками соседние дворы. Дядя Василий, растолкав толпу, влез на телегу и закричал:

— Чья лошадь должна сегодня в пожарной стоять?! Кто выехать должен с машиной?

Голос терялся в шуме. В толпе раздавалось:

— Тише там, дьяволы!..

— Кто караулит эту ночь, спрашиваю? Ночной караул чей? — надрывался Василий.

— Плюхина ночной караул, — отвечали из толпы, — только он в Мурашкино за самогонкой уехал. Разжился на этом деле, разбух, как пиявка.

— Господний промысел тут, — завизжал со стороны старушечий голос. — Не машину, а матушку Неопалимую принести надо... Басурманы! В бедах к кому прибежище у нас, грешных? Забыли?

— Неопалимую Купину! Неопалимую! — загалдели бабы. — Она заступница усердная, одним разом утушит пожар. Сразу утихомирит.

У изб стояли ведра с водой. Канашев с сыном перетаскивали на середину улицы товары, — кругом них грудились ребятишки, растаскивая лакомства.

Вдруг толпа всполошилась: огонь перекинулся через три двора от места пожара. Сухая поветь сразу обнялась чистым огнем. Мужик, взобравшись на поветь свою, простирал руки к толпе, прося подать воды. Не было лестницы, и воду не подавали. Он взрывал солому двора, топча разрастающееся пламя и корчась от ожогов; подол кумачовой рубахи его тлел, а он взывал умоляюще:

— Православные, войдите в положение!.. Обороните от разорения... Неужто не понимаете? Все мое богатство изба да двор.

Но ни воды, ни машины не было, помочь было нечем. Окружающие сокрушенно роптали на невзгоды.

Трепыхаясь подолами ситцевых сарафанов около мирского колодца, устанавливали бабы Неопалимую Купину. Просвирня Малафеиха объясняла собравшимся чудотворное действие этой иконы, водруженной на колодезном срубе:

— Огонь не посмеет на икону идти и тухнет, потому что специально от напастей этих матушка Неопалимая уготовала чудотворение. Сперва пламя быдто захочет сокрушить ее, а тут и присмиреет и бросится в другую сторону.

Пылали шесть деревянных изб кряду. Улица колыхалась в багряных отсветах, и люди в беспрестанной суете казались безумными.

По улице гнали пару лошадей, везущую пожарную машину. Старуха вскрикнула:

— На искусство рук своих упование имеют! Идолы!

Бабы гуртом запрудили дорогу и остановили лошадей. Вознице сказали строго:

— Скидай машину, непутевый парень!

— Машина привинчена, — ответил парень, — нельзя ее никак скидать, бабы. А во-вторых, торопиться надо на пожар. Без машины нам гибель.

Бабы сбросили парня с телеги, уселись сами и усадили просвирню с Неопалимой купиной в середину, славно пророчицу.

— Как горящие избы кругом объедем, некуда будет огню броситься, — объясняла она. — Во всех сторонах она, матушка, была. Покружится огонь, потанцует и утихнет.

Шествие двинулось в переулок торжественно, молчаливо и медленно. Бабы и девки кольцом окружили лошадей с седоками. Из мужицкой толпы, от пламенеющих домов надрывно кричали, обливая улицу отборней бранью:

— Вернуть машину, тетери поганые!.. Вернуть машину!..

Когда у баб отбили машину и привезли ее, оказался потерянным пожарный рукав. Искать его услали артель ребятишек. Бочки и ведра, полные воды, все еще стояли неиспользованными. В улице — жарынь. Потные, оборванные мужики с грязью на лицах и с пеплом в волосах попеременно лазили на двор нового дома и с конька лили ведрами воду, чтобы предохранить покоробленный тес от возможных вспышек. Сами мужики то к дело окачивались студеной водой. Рубахи и портки их моментально высыхали.

Крышу коробило со свесу, коричневые концы тесин на глазах обугливались. В отдельных местах пробегали по ним синие вспышки огня, тотчас же скрываясь под струями волы. Другой дом был кондовый, под железом. Крашеная крыша, голубая, с вычурными писульками, вся почернела, комкаясь по краям. Обнажились деревянные стропила, дымились, вот-вот готовые вспыхнуть.