Димфна Кьюсак - Скажи смерти «нет!»

Димфна Кьюсак

Скажи смерти «нет!»

Часть первая

Глава 1

Барт Темплтон стоял, перегнувшись через борт, глядя, как буксиры медленно подтягивают «Канимблу» к пристани. Запрокинутые лица встречающих еще сливались в неясное пятно у причала, а дальше, за толпой, сквозь паутину корабельных мачт, поблескивали крыши домов. За ними, еще дальше, словно размалеванный задник декорации, маячили в лучах рассвета очертания Сиднея: фиговые деревья, темнеющие на фоне поросшего травой уголка на берегу — Мэкуори Чэр; изгиб мыса, сбегающий вниз к впадине Вулумулу[1] и ее сбившимся в кучу строениям; шпили церквей, уставленные в бледное небо, на котором фабричные трубы чертили свой неопрятный дымовой узор, — все было таким знакомым и все же неожиданно новым.

А буксиры ближе и ближе подтягивали транспорт с войсками к пристани.

Барт возвращался домой. И хотя эта оккупационная экспедиция в Японию была чем-то вроде пикника, на Барта давно уже возвращение домой действовало одинаково — с тех самых пор, как они в первый раз вернулись с горной операции в Кокоде и в шеренгах у них было больше пустых мест, чем солдат. С тех пор мысль о дружках, что уже не вернутся, омрачала каждый раз его возвращение домой.

Барт возвращался в том же чине, что и ушел, — рядовым. Правда, эти, там «наверху», вовсю старались протащить его в офицеры и отправить на подготовку, но ему ничего этого не было нужно: ни чина, ни связанных с ним благ. Армия — это такое же надувательство, как и все прочее, и единственное, что там есть стоящего, так это твои дружки-товарищи. Так зачем же рисковать их дружбой из-за офицерского чина и офицерской столовки?

Он оглядел длинный ряд парней в хаки, вдруг замерших в напряженном молчании вдоль корабельного борта. Они тоже возвращались домой. И все же на лицах многих из них можно было прочесть те же беспокойство и неуверенность, что мучили его. «И откуда только оно берется, это беспокойство?» — пронеслось в его мозгу. И все же оно прочно поселилось в их рядах с той самой минуты, как вдали показался австралийский берег. И чувство это росло день ото дня, в долгие часы ожидания, когда они смотрели на береговую линию на севере, где далекие горы маячили на горизонте, легкие и неосязаемые, как облака; смотрели на белые, как слоновая кость, изгибы пустынных пляжей, петлявших между длинными мысами, на редкие прибрежные поселения, днем похожие на игрушечные города, а в ночи сверкавшие россыпью огней. Это чувство стало особенно острым сегодня утром, когда за пляжем Мэнли Бич показались темные норфолкские сосны и оконечности мысов, замыкающих сиднейскую гавань, появились впереди, пестрея в лучах восходящего солнца.

Теперь уже можно было различить лица стоящих на берегу.

Кого-то окликнули с берега, и на палубе раздался ответный крик. Тогда словно шквал пронесся над кораблем — в воздухе замелькали руки, шляпы. Люди узнавали и приветствовали друг друга — взметнулся дружный хор криков, свистков, улюлюканья. Размалеванный задник декорации стал городом. Толпа на берегу ожила. Шум и суета развеяли смутное ощущение неуверенности.

«Через час всех нас поглотит эта толпа, — подумал Барт, все еще противясь охватившему ребят возбуждению встречи, вызывая в своей памяти их прежние возвращения — их возбуждение и их разочарования. А ведь через час тебе покажется, будто никогда и не уезжал».

Рядом с Бартом свистел, улюлюкал и горланил Чилла Райэн. В Токио, бывало, говорили, что когда Чилла издает свои первобытные вопли, то его аж в Сиднее слышно. И, заткнув уши, чтобы не слышать этих пронзительных криков, Барт подумал, что теперь небось в Токио слышно, как Чилла приветствует Сидней.

От избытка чувств Чилла дружески хватил его по спине, да так, что Барт едва на ногах устоял.

— Угу-гу-гу! Уии! — взвизгнул Чилла. — Ну и красотища. Скажи? — Он восхищенно прищелкнул языком. — Нет, по мне, лучше не надо, чем старина Сидней! А?..

Чилла шумно вдохнул утренний воздух. На пароходе восемь сотен здоровенных глоток подняли невообразимый рев, а с берега уже доносился приветственный хор голосов, еще приглушенный расстоянием, плеском волн и рокотом буксиров.

— Ух ты! — Чилла шлепнул о борт ладонями. — Ух ты! Сроду б не подумал, когда уезжал, что так возвращаться приятно. Глянь, Барт, Сидней-то, ну, хорош!

Барт скользнул взглядом над доками, над бассейнами в парке Домэйн, потом выше, туда, где на опаленных солнцем лужайках шелестели темно-зеленой и бурой листвой фиговые деревья, отбрасывая на запад по склону холма длинные тени.

Рядом раздался оглушительный крик: это Чилла увидел в первом ряду встречающих свое семейство. Да, уж семейство Чиллы сумеет пролезть в первый ряд! Куда бы ни отправлялись Райэны, они всюду являлись всем семейством, как семейный цирк. Вот и теперь все они были здесь: отец и два брата, сжимавшие в руках древко самодельного транспаранта, на котором скачущими неровными буквами было написано: «Добро пожаловать домой, Чилла!»; здесь была его мать — она то махала платком, то вытирала глаза, улыбалась сквозь слезы и делала вид, что она и не слезы вовсе утирает, а пот со лба. Вдоль причала выстроились все двенадцать членов семейства Чиллы, начиная с отца, маленького, сухощавого и такого же шумливого, как Чилла, и кончая трехлетней девчушкой, которая приветственно визжала на плече у отца, вцепившись в его редеющие волосы.

«Да, неплохо такую семейку иметь», — подумал Барт.

Его собственный дом был далеко на западе, и вряд ли кто придет его встречать. К тому же с тех пор, как Боб погиб в войну где-то в Бирме, а Нэнси вышла замуж, отец с матерью неохотно покидали свою ферму в Нелангалу. На всякий случай он им написал, чтоб они и не думали приезжать в Сидней встречать его, добавив, что точная дата прибытия еще неизвестна. И все же в нем теплилась надежда, что кто-нибудь да встретит его — сестра его Нэнси или Лэлли, соседская девчонка, подружка его детства.

Пароход подходил в причалу. Семейство Райэнов где криком, где численным превосходством проложило себе путь в толпе и теперь расположилось прямо под тем местом, где стоял Чилла. Словно фейерверк, затрещали их бесчисленные вопросы и ответы, никто никого не слушал, все говорили разом, и в этом неимоверном гвалте потонули приветственные крик всех, кто стоял вокруг Райэнов.

Чилла на прощание еще раз хлопнул Барта по плечу.

— Ну, пока, дружище, до скорой встречи, — сказал он, — у тебя адрес мой есть, так что не забывай. Заезжай в любое время. У Райэнов в доме всегда место найдется для лучшего парня и лучшего вояки во всем батальоне. — И, застеснявшись своего порыва, торопливо добавил: — Одним больше, одним меньше, знаешь, для Райэнов это дела не меняет. Ну, а теперь побегу, чтобы первым поспеть к трапу. А ты держи за меня на удачу пальцы крест-накрест.

Барт остался стоять у борта. Он смотрел на толпу, прислушивался к нестройному хору голосов, заглядывал в лица женщин, с любопытством наблюдал, как свистят и орут мужчины, и чувствовал, что при виде всего этого в душе его волной поднимается какое-то еще неизведанное теплое чувство — ведь все эти незнакомые люди вокруг — все это свои: он вернулся домой. И вот уже первые из солдат спустились вслед за Чиллой по трапу с ранцами за плечами и в откинутых за спину солдатских панамах, ремешки которых, врезаясь в щеки, придавали их юным лицам несвойственное им выражение мужества и жестокости. Внизу их сразу окружали друзья, и они вливались в шумный, смеющийся людской поток, хлынувший теперь через ворота порта.

Барт следил глазами за Чиллой и видел, как он беспрепятственно прошел через ворота в окружении своей многолюдной семьи. На дне ранца у Чиллы было много разных вещиц, на которые таможня могла бы наложить лапы. Если уж говорить откровенно, то на дне его собственного ранца тоже было несколько вещиц, и от того, пройдет ли беспрепятственно Чилла, зависело теперь многое. Бледный же у него будет вид, если таможенники обнаружат в его ранце пару симпатичных фотоаппаратов, что он сторговал на черном рынке в обмен на тщательно сбереженный паек из столовки. Это были недурные вещицы, и ему совсем не хотелось бы с ними расставаться. Вообще-то особого риска нет, разве что учинят настоящий обыск и найдут жемчуг. Многие из ребят припрятали нитки культивированного жемчуга[2], и вот уж если б их накрыли на жемчуге, тогда пришлось бы распрощаться и со всем остальным, на что так бы никто и внимания не обратил. И когда Чилла прошел через ворота, Барт глубоко вздохнул — и не только от облегчения, но и от грусти, потому что с уходом Чиллы оборвалась первая нить в веревочке, связавшей их всех за полтора года армейской жизни.

Так вот он, день, которого ты так долго ждал! Теперь ты свободен от армии по меньшей мере на двадцать восемь дней! Свободен от всей этой тягомотины, которая так долго, день за днем въедалась тебе в печенку. Но сейчас, на пороге освобождения, нудная монотонность армейской жизни вдруг стала казаться даже приятной. Забывались все огорчения, все неприятное, и в памяти осталось только хорошее — товарищество. И теперь с ощущением утраты и какой-то неожиданно проснувшейся теплотой ты смотришь, как уходят твои дружки, твои кореша, те, кому еще несколько дней назад ты говорил: «Век бы тебя не видать».