Нина Садур - Вечная мерзлота

Нина Садур

Вечная мерзлота

(повесть)

«Ибо помнят только бедные и одинокие»

В одной спецшколе с углубленным изучением точных наук объявили медосмотр. Известие школу взорвало: мальчики дико ревели и метались, а пунцовые девочки жались по углам и визжали, как подопытные крыски из кабинета биологии. Но тут выяснилось, что медосматривать будут учителей, и школа взорвалась снова: теперь и девочки, и мальчики ревели и метались, курили марихуану и пили водку в туалете, а учителя, забившись в учительской, тихо и тревожно гудели.

Петя Лазуткин, ученик девятого «А», был тоненький, длинненький, немножко мокрый на вид переросток. Удивляясь, он отваливал нижнюю губу и с неё капало. А темные глазки быстро-быстро моргали на зеленовато-смуглом личике. Ходил же он с вытянутой шеей, будто постоянно ждал окрика. Его чурались. А почему, неясно. Его даже не обижали. А он, в свою очередь, не любил все вокруг. Шум и свет школы, дикую резкость физкультуры, химию особенно. Он боялся химических опытов и учительницу химии, полную, выпуклую Марью Петровну, с белым левым глазом, настороженно глядящим вбок. Помимо всего учительница была вся в подпалинах и ожогах от неудачных опытов предыдущих поколений. Говаривали, что глаз ей выбило осколком взорванной реторты.

Марья Петровна, узнав про медосмотр для учителей, разозлилась больше всех. Она сразу же подумала про свои трусы.

Гинекологическое кресло вкатили в актовый зал. Школа стонала.

Кресло установили на сцене за бархатным занавесом, рядом с разбитым роялем. Рояль стоял рядом с дверью в кладовку, где хранился разный хлам и тряпки уборщицы. На двери кладовки висел портрет великого педагога Макаренко.

Учительницы складывали свои штаны на рояль и лезли в кресло, как в вертолет. В другом конце сцены за самодельной перегородкой учителям рвали зубы.

Вырвав два гнилых зуба и зло закусив кровяную ватку, Марья Петровна направилась в уголок гинекологии, мучительно раздумывая, как бы снять свои трусы так, чтоб их особо не заметили. Гинеколог была маленькая девушка, это радовало. Оглядев худышку, Марья Петровна повела большими бедрами, а затем решительно задрала юбку. Девушка-гинеколог звонко уронила корытце с инструментами. Великий педагог Макаренко шумно задышал. Марья же Петровна, сняв трусы нежного абрикосового цвета, положила их на рояль, и, дерзко выплюнув зажеванную темную ватку, бросилась на кресло с напором молодого десантника.

За ревом зубного кабинета и звяканьем гинекологии никто не услышал шумного сопения Макаренко. В Макаренке (в ноздрях его) были две дырки. И с исподу педагога к этим дыркам приникли два черненьких влажных глаза. Это были глаза Пети Лазуткина. Сам Петя весь намок от сильного удивления. Он никогда не видел голых учителей с задранными ногами. Но Марья Петровна его просто ушибла. Петя весь помутился. Не понимая своих чувств, он словно бы воспарил и плыл, но и горел и дрожал в то же время. В паху у него кружил горячий ветер, в грудине же, наоборот, все заледенело и как-то почернело, а в самой дальней глубине, той, что за глазами, перед серым выпуклым мозгом, мелькали какие-то красные, быстро меняющие форму, как будто гоняющиеся друг за другом пятна.

Петя смотрел на студенистые задранные ноги учительницы и ему казалось, что он умирает. Но умирает приятно. Такое бывало с ним только во сне. Горячий ветер в паху и темный приятный холод в грудине. Но во сне не было людей. Во сне было только кладбище с поваленными крестами. А здесь были студенистые бледные ноги Марьи Петровны, которая часто на Петю орала на химических опытах, и он ронял реторты с кислотой, и взрывал от страха колбы.

Врачиха склонялась между ног учительницы и склоняла туда туда! длинные-длинные блестящие инструменты.

К сожалению, вид был сзади, с головы Марьи Петровны, и самое главное, то, что между ног, видно не было. Это было видно только врачихе с длинными инструментами, которые она увлеченно толкала и толкала в Марью Петровну, а та кряхтела, а Петя жадно ловил сквозь дырки в Макаренке каждое ее движение.

Он проскользнул в эту кладовку случайно, сам даже не понял, как и зачем. Он проделал дырки в двери и портрете на этой двери. Он стоял на поверженном бюсте Надежды Константиновны Крупской и смотрел в дырки в носу Макаренки. А из угла кладовки на Петю смотрел страшный косматый Маркс. Это была кладовка для хлама и щеток, для пьющей уборщицы. Любила та между звонками посиживать на морде Крупской, с хмельной усмешкой бормоча: «А в юности была исполнена я прелести нездешней…» Пахло мокрыми тряпками и хлоркой… Стояли банки с непонятно чем. И можно было наступить нечаянно на гвоздистую рейку, сильно поранить ногу и получить заражение крови. Петр любил бывать здесь. Ему нравился мрак и тайна кладовки: и далекий гул ненавистной, слишком светлой и громкой школы здесь казался лишь смутным ропотом из его кладбищенских снов.

Вдруг Марья Петровна завозилась и заворочалась в летучем кресле. Она стала слезать, ее дрожащие ноги бились в воздухе, ища опоры, и сине-багровые вены пульсировали на этих ногах. Петя понял, что сейчас все кончится. Навсегда!

Багровый мрак застлал глаза мальчика. Сердечко забилось, как птичка в кошачьей пасти. Сам не ведая, что творит, Петя сполз с Крупской на пол и, приоткрыв дверь кладовки, пополз под рояль. Его могли увидеть. Стоило лишь глянуть вниз — вон, под роялем лежит тоненький подросток с затуманенными черными глазками, с дрожащим смуглым личиком, с прозрачными ушами. Вон он скребет пол тощими лапками, вон он, отталкиваясь большими ступнями в белых кроссовках, ползет на локтях к краю рояля, туда, где стоит вздыбленное кресло, на котором ворочается пожилая, свирепая химичка. Что нужно ему? Безумен он или нет? Никто Петра не видел, потому что в это время Марья Петровна неудачно повернулась в кресле, и ее кости больно сцепились друг с другом, отчего она взревела и забила ногами в воздухе, норовя двинуть ступней по зубам медички. Кофточка учительницы задралась, обнажив большой колышущийся живот и грязный лифчик на полных грудях. Учительница кричала и билась, будто бы в капкане, и врачиха тоже кричала и стаскивала ее с кресла, а она лягалась и цеплялась за кресло, потому что ей было больно двигаться из-за неудачно сцепленных костей в спине.

На их крики сбежались другие врачи, среди них оказались зубной врач и хирург. С помощью малютки-гинеколога два этих крупных мужчины заломали Марью Петровну и стащили ее с кресла. К тому времени лифчик лопнул и из него вывалились большие в кожаных трещинах груди, а кофта задралась и замоталась вокруг головы, зацепившись за острые заколки в пышной ее седой прическе.

Поставили ее на пол, но она стояла, полусогнувшись, свесив дрожащий живот и груди, внимательно наблюдая за ними всеми сквозь прозрачную кофточку, плотно обтянувшую лицо ее. Походили вокруг учительницы, не зная, что делать, и стали спрашивать, где болит, но она отвечала им грязной бранью. Тогда хирург стал тыкать в нее наугад, на что она отвечала глухим ворчанием. Тогда хирург отступил назад и оглядел ее всю опытным глазом. Поняв, в чем дело, он зашел было сзади. Но Марья Петровна, хоть скрюченная, беззащитную спину не подставила, а повернулась следом за хирургом. Так они покружили некоторое время, пока зубной врач не догадался отвлечь внимание разъяренной учительницы. Он выхватил из кармана зубные клещи и стал ими клацать перед самым лицом ее, сплющенным кофточкой. А малютка-гинеколог в это время прыгала и била в ладони, как дурочка. Марья Петровна конечно же уставилась на все это. Она стояла, слегка набычась и раздув ноздри, а тем временем хирург заскочил ей за спину и, вцепившись в рыхлые ее бедра, с силой рванул ее на себя и пнул в поясницу; раздался сухой щелчок, и кости встали на место.

…Петя очнулся в своей кладовке. Лицо его было мокрым от слез, а к груди он прижимал нежно-абрикосовые трусы учительницы химии. Петя плакал от увиденного. Плач его разрастался и переходил в рыдания, но свалка на сцене не утихала, и рыданий его никто не слышал. Петя рыдал, уткнувшись лицом в большие заскорузлые трусы и вдыхал ни на что не похожий кисло-сладкий пьянящий запах. Потом он сел на лицо Крупской и стал мастурбировать, обхватив красный маленький член волшебными трусами.

Угрюмые настали денечки для учительницы химии. Пропажа трусов взбесила ее, но ярость свою она подавляла, многажды прокручивая в мозгу своем — «кто»? Она не знала — кто. На уроках химии лютовала Марья Петровна втрое больше обычного. Один раз пролила сернистую кислоту себе на ногу и даже не заметила. Орала на всех учеников и особенно на девочек. И особенно на Зацепину, тихую, беловолосую девочку с такими синими глазами, что, казалось, все ее маленькое личико томилось ими, бездонными, холодными, такими холодными, что аж морозными. Которые ни в себя не пропускали, ни из себя не выпускали и были охвачены неглубокими еще тенями. И ротик-то у ней был маленький, бледный, такой, что хотелось по нему полоснуть бритвой. И ко всему прочему на вздернутом носике у Зацепиной, на самом кончике примостилась крошечная родинка, маленькое пунцовое пятнышко, как булавочный укол. И вся она такая субтильная, маленькая, физически явно отстающая от прущих во все стороны сверстниц, сидела на задней парте, «отсутствовала» на уроках и без конца теребила свои нелепые волосы цвета металла на зимнем солнце. Она их зачем-то стригла рваными прядями, корнала под корень, а они все равно ложились, как хотели, обвивали головку бледным шлемом, сквозящим розовой кожей черепа. Бывало, что Марья Петровна, как начнет смотреть на Зацепину в начале урока, так и очнется только на звонке. На самом деле круги под глазами были от голода, ничего она там себе не красила. Зацепина была не только тупой по всем предметам, но и из бедной семьи и ее вязанная из простых ниток, многожды стиранная кофточка, с кружевным вырезом на тоненьких ключицах доводила учительницу до умоисступления даже больше, чем наглая родинка на кончике девочкиного носа. Но Зацепина была слишком тупой и слишком голодной, в полубреду-полумечте она пребывала и на вопли внешнего мира отвечала неуверенной дрожащей улыбкой и морозно-синими взорами. И, хоть она была в свои четырнадцать лет как двенадцатилетняя и не было в ней этой прущей, наглой юной женственности, Зацепина была похожа на какой-то немыслимый зародыш совершенно небывалого цветка. «Ведь вырастет, сука, ведь вырастет, — тоскливо думала Марья Петровна. — И что тогда? Ведь пойдет такая по улице средь бела дня… что люди скажут?» Словом, Зацепина в мозгу учительницы вызывала вихри и замутнения, и она даже стала бояться смотреть на Зацепину, чтоб не получить инсульта. И все же каким-то непостижимым образом, именно Зацепину связала Марья Петровна с пропажей своих трусов. «Да, я их не стирала, и я ими всегда подтиралась. Мне хорошо и уютно в них, они как живые, — раздумывала она на уроках, ходя между парт и разглядывая учеников. — На животе трусов большое заскорузлое пятно от моих подтираний и такое же толстое и рыхлое пятно между штанин. Это были мои самые любимые штаны. Они были мои лучшие друзья. И теперь какая-то сволочь овладела ими. Это то же самое, что украсть мою ногу, или пуп, или титю, или, еще лучше, когда я крепко сплю, тайно срезать пучок волос с моей писи. Зацепина не брала, я знаю, но она тупая сволочь, у ней родители бедные, хорошо бы ее отравить, стянуть с нее тугие трусики и засунуть, их себе в писю. Вот тогда она попляшет у меня!» И один раз, не в силах бороться, сыпанула Зацепиной на парту бертолетовой соли. Чтоб попка Зацепиной Лены разлетелась в клочья. Но сволочь-одноклассники притащили из кабинета биологии череп, долго пинали его и запнули-таки на парту Лены. Оцепенев, дети смотрели, как череп, коснувшись парты, взлетел, и вертясь, и хохоча своими зубами, разлетелся на осколки.