Генрих Бёлль - Ангел молчал

Генрих Бёлль

Ангел молчал

I

Света от пожаров в северной части города хватило, чтобы ему удалось прочесть буквы над порталом: «Дом… сент…», и он начал осторожно подниматься по ступеням. Одно из подвальных окон справа от лестницы светилось, он помедлил немного, тщетно пытаясь разглядеть что-нибудь за грязными стеклами, потом медленно двинулся дальше навстречу собственной тени, которая над его головой тоже поднималась по уцелевшей стене дома, увеличиваясь в ширину и высоту, словно полупрозрачный призрак с беспомощно болтающимися руками. Тень все разбухала и разбухала, пока ее голова не достигла края стены и не опрокинулась в пустоту. Наступив на осколки стекла, он принял немного вправо и испугался так, что сердце бешено заколотилось. Он почувствовал, что дрожит: справа, в темной нише стоял некто, совершенно неподвижный. Он попытался было что-то крикнуть вроде «алло!», но голос от страха звучал совсем слабо, да и сердце стучало так, что было не до крика. Фигура в темной нише не шелохнулась. Она держала в руках что-то похожее на палку; когда он робко подошел поближе и понял, что это была статуя, сердце продолжало биться с той же силой. Он подошел еще ближе и в полутьме разглядел наконец каменного ангела с ниспадающими до плеч пышными локонами и лилией в руке. Он наклонился вперед так сильно, что его подбородок чуть не коснулся груди ангела, и долго, с непонятной радостью вглядывался в это лицо, первое, встреченное им в городе; каменное, ласково и жалостливо улыбающееся лицо ангела, а также его волосы были покрыты толстым слоем темной пыли, даже в углублениях его невидящих глаз лежали темные хлопья. Он осторожно, почти любовно сдул их и, тоже улыбаясь, смахнул пыль уже со всего лица и тут обнаружил, что улыбка у ангела гипсовая. После того как копия была отлита, налипшая на статую грязь придала ее чертам благородство оригинала. Но он продолжал сдувать эту пыль, очистил и длинные локоны, и грудь, и ниспадающие одежды, осторожными короткими выдохами высвободил из-под нее и гипсовую лилию. Радость, пронзившая его при виде улыбающегося каменного лица, все больше угасала, по мере того как все яснее проступали яркие, режущие глаз краски и золотые кромки одеяния — весь этот невыносимый глянец индустрии благочестия, и улыбка на лице ангела вдруг показалась ему такой же мертвой, как чересчур пышные волосы. Он медленно отвернулся и направился в вестибюль, чтобы поискать вход в подвал. Сердцебиение прекратилось.

Из подвала пахнуло в лицо душным, застоявшимся воздухом. Он медленно спустился по скользким ступенькам и стал ощупью пробираться сквозь желтоватый сумрак. Откуда-то капало; вода смешивалась с пылью и щебнем, отчего ступеньки сделались осклизлыми, как дно аквариума. Он прошел дальше. Из какой-то комнаты в глубине коридора исходил слабый свет, наконец-то свет. Справа он заметил табличку и прочел в полутьме: «Рентгеновский кабинет, просьба не входить». Он подошел поближе к двери освещенной комнаты, свет в ней был мягкий и желтый, очень приятный, по мерцанию он догадался, что там горела свеча. Не было слышно ни звука, повсюду под ногами валялись куски штукатурки, камни и комья какой-то непонятной грязи, которая всегда образуется в развалинах после налетов. Все двери были распахнуты, и он, проходя мимо, видел в слабых отсветах далекой свечи нагромождения стульев и диванов, а также переломанные шкафы, из недр которых что-то вываливалось наружу. В воздухе стояла такая вонь — смесь застоявшегося дыма и отсыревшего мусора, — что его затошнило.

Дверь комнаты, из которой лился свет, была распахнута. Рядом с большой свечой в железном подсвечнике стояла монахиня в темно-синем одеянии. Она размешивала салат в большой эмалированной миске. Листики салата были покрыты чем-то белым, и он услышал, как на дне миски тихонько хлюпает соус. Широкая рука монахини медленно помешивала листья салата, мокрые листочки то и дело падали через край. Она спокойно их подбирала и вновь бросала в миску. Рядом с бурым столом стоял большой жестяной бидон с горячим и водянистым бульоном, от которого неаппетитно пахло горячей водой, луком и какими-то концентратами.

Он нарочито отчетливо произнес:

— Добрый вечер.

Монахиня испуганно обернулась. На ее плоском раскрасневшемся лице был написан страх, когда она тихо сказала:

— Боже мой, солдат!

С ее пальцев в миску капал беловатый соус, а к рукавам прилипло несколько крошечных листочков салата.

— Боже мой, — испуганно повторила она. — Что вам надо, что случилось?

— Я ищу одного человека, — ответил он.

— Здесь?

Он кивнул. Теперь его взгляд упал направо, внутрь открытого шкафа, дверцу которого вырвало воздушной волной: он заметил, что остатки разбитой фанерной дверцы еще висели на петлях, а пол перед шкафом был усеян мелкими кусочками отлетевшей краски. В шкафу лежал хлеб. Много буханок хлеба. Не меньше десятка коричневатых круглых буханок со сморщенной корочкой были наспех свалены друг на друга. У него мгновенно набежал полный рот слюны. Он с трудом проглотил ее и подумал: «Я поем хлеба. Во всяком случае, я поем хлеба». Выше полки с хлебом висела зеленоватая рваная занавеска, видимо скрывавшая еще сколько-то буханок.

— Кого именно вы ищете? — спросила монахиня.

Он обернулся к ней.

— Я ищу… — сказал он и замешкался, потому что полез в верхний карман кителя за запиской. Пошарив там, он вытащил из глубины кармана клочок бумаги, развернул его и сказал: — Я ищу Комперц, фрау Комперц, Элизабет Комперц.

— Комперц? — переспросила монахиня. — Комперц… Не знаю…

Он пристально взглянул на нее: широкое бледное и туповатое лицо монахини беспокойно дергалось, и кожа елозила по нему, словно под ней не было костей, а большие водянистые глаза смотрели на него с нескрываемым ужасом. Она глухо выдавила:

— Боже мой, ведь в городе американцы. Вы удрали из армии? Вас обязательно схватят…

Он отрицательно покачал головой, вновь уставился на хлеб и еле слышно спросил:

— Можно посмотреть, здесь ли эта женщина?

— Конечно, — сразу согласилась монахиня. Она бросила быстрый взгляд на полку с хлебом, стряхнула салатные листочки и брызги соуса и вытерла руки полотенцем. — Может, вам лучше все-таки… в администрацию? — проронила она встревоженно. — Но думается, ее здесь нет. У нас осталось всего двадцать пять пациентов. Среди них нет фрау Комперц. Нет такой. Полагаю, нет.

— Но она тут была, это точно.

Монахиня взяла со стола ручные часы, маленькие круглые старомодные серебряные часики без браслета.

— Сейчас десять часов, мне пора раздавать еду. Мы с этим часто запаздываем, — добавила она извиняющимся голосом. — Может, вы все же немного подождете? Есть хотите?

— Да, — твердо сказал он.

Она вопросительно взглянула на миску с салатом, на полку с хлебом, потом перевела взгляд на него.

— Хлеба, — выдавил он.

— Но у меня нет лишнего, — возразила она.

Он рассмеялся.

— Это правда, — обиделась она. — В самом деле нет.

— Боже мой, — сказал он, — сестрица, я знаю. Но мне кажется, если бы вы могли дать мне совсем немного хлеба… — И опять его рот в ту же секунду наполнился слюной, он сглотнул ее и едва слышно повторил: — Хлеба.

Она подошла к полке, вынула одну буханку, положила ее на стол и начала искать ножик в выдвижном ящике.

— Да ладно, можно и просто отломить. Ничего, не беспокойтесь. Спасибо.

Она локтем прижала миску с салатом к боку, другой рукой подхватила бидон с бульоном. Он посторонился и взял со стола хлеб.

— Я сейчас вернусь, — сказала она уже в дверях, — ее фамилия Комперц, верно? Я там спрошу.

— Спасибо, сестрица! — крикнул он ей вслед.

Он торопливо отломил от буханки большую горбушку. Подбородок его задрожал, и он почувствовал, как мышцы рта судорожно сжались и лязгнули зубы. Потом вгрызся в бугристую мякоть и задвигал челюстями. Хлеб был черствоватый, наверняка пролежал дней пять или около того, а может, и больше, простая буханка из муки грубого помола с красноватой наклейкой какой-то пекарни. Но такой вкусный! Он вгрызался все глубже в горбушку, сжевал и твердую коричневатую корку, потом опять схватил всю буханку и отломил от нее еще кусок. Держа его в правой руке, левой он вцепился мертвой хваткой в буханку, словно боясь, что кто-то придет и отнимет ее. Он жевал и смотрел на свою руку, лежавшую на буханке, — худую и грязную руку с огромной царапиной, покрытой грязью и засохшей кровью.

Он бегло оглядел комнату. Не комната, а каморка. Вдоль стен — шкафы, выкрашенные белой краской, у которых почти все дверцы вырваны взрывом. Кое-где наружу высовывалось постельное белье, под кожаным диваном в углу валялись медицинские инструменты. У окна стояла убогая черная печурка с трубой, выведенной наружу через разбитое стекло. Рядом с ней лежала кучка щепок для растопки и горка брикетов. Рядом со стенным шкафчиком, набитым медикаментами, висело очень большое черное распятие, а ветка бука, засунутая за него, соскользнула вниз и теперь едва держалась на весу, зажатая между концом креста и стеной.