Лев Куклин - На Маме

Лев Куклин

НА МАМЕ

Рассказ

I

…Вот уж сколько лет прошло с тех пор, как я работал на Маме, а в словосочетании, которое вынесено мною в название моего повествования, мне всё чудится некая двусмысленность… Говорим же мы совершенно спокойно: на Волге, на Оке или – на Каме, и ничего, никакой тебе двусмыслицы! А вообще-то говоря, это ласковое имя – Мама носит невеликая речка в Восточной Сибири, так же называется и посёлок в Иркутской области. Вырос посёлок возле пристани на реке Витим, – серьёзная пристань, грузовая, а оттуда дальше можно и до самой Лены добраться.

Но в ту пору, о которой идёт речь, главное, чем славился Мамско-Чуйский район, кроме старинного тракта, – это знаменитые древние разработки месторождений «московитского стекла» – прозрачной слюды-мусковита. В стародавние-то годы Сибирь торговала не только пушниной, лесом да пшеницей, – она ещё и слюду вывозила в Западную Европу. Цветное стекло там отливать уже умели, а вот плоское оконное стекло – ещё нет. И сияла наша сибирская, мамская слюда в свинцовых переплётах в соборах и замках самых богатых феодалов, во как!

Иркутский край да Прибайкалье – древние места, более-менее населённые, обжитые. А главное – богатые. Если двести вёрст на север взять, за Леной – Якутия начинается, а ежели вверх по Витиму на восток – само Бодайбо, где золотых приисков как груздей в лесу. Да и до Байкала рукой подать, ежели по нашим сибирским меркам мерить – каких-то полтысячи километров… Места эти я худо-бедно знаю, потому как Иркутский политех в своё время окончил, геолого-разведочный факультет. И как молодого свежеиспечённого специалиста меня направили в Мамскую комплексную разведочную партию: всего-то делов, – с самого юга переехал на самый север, но всё в пределах одной и той же области! Как говорится, – где родился, там и пригодился…

Ну, какой там у недавнего студента багаж да скарб? Два десятка книг да белая рубашка на всякий пожарный случай… До места своего назначения добрался я легко и без проблем, и тамошняя начальница партии, незабвенная Анастасия Спиридоновна Ермакова сразу же взяла меня, неоперившегося юнца-геолога, под своё крыло. Но это, понятное дело, сказано просто так, для красного словца, ибо кто-кто, а уж она на заботливую клушу походила меньше всего!

Когда она выяснила, что я, как и она сама, коренной сибирячок, кедровый чурбачок, она проделала необычный для меня ритуал, никогда раньше и позже мною невиданный и неслышанный: она вытянула вперед обе руки ладонями вверх и, улыбаясь, полупропела, чуть пританцовывая:

– Ты чалдон, и я – чалдон,Оба мы чалдоны!Положи свою ладоньНа мои ладони!

После чего крепко стиснула мои кисти и сказала: «Ну, здравствуй, отпрядыш!»

Я по первоначалу да по своей серости не врубился, что сие словцо значит, подумал, – может, что-то вроде «отрядыша», геолога-недомерка из меленького отряда, и только позже выяснил, что это – отдельная скальная глыба, отвалившаяся от массива, а в переносном смысле – отдельный, ни к кому неприлепившийся человек, сирота, одним словом…

А об Анастасии Ермаковой разговор пойдёт на особицу…

Меня самого, без ложной скромности скажу, Бог ростом не обидел: в Политехе в баскет играл за институтскую сборную, а потом – и в сборную города пробился, и мы на межобластных соревнованиях ниже третьего места ни разу не опускались. Но Анастасия высилась надо мной чуть ли не на полголовы! К ее круторазвёрнутым, почти прямоугольным плечам очень подходил и зычный командирский голос, способный разбудить мёртвого. Но работяги в нашей партии, буровики да шурфовщики не звали её «мать-командирша», а величали уважительно «Атаманша».

И в самом-то деле, – не такие ли вот женщины-богатырши встречались в ватагах русских первопроходцев, деля с ними не только, как говорилось, походное ложе, но и весь риск и невзгоды тех полуразбойничьих походов? И никуда не денешься от правды: слабеньким да жалостливым там не было места! И ещё… Лицо Настасьи было смугловатым, словно бы всегда чуть загорелым и, вдобавок, широкоскулым, – видать, и через несколько десятков поколений сказывалась, хотя и разбавленная, сильная кровь древних таёжных насельников, коих собрал под свою властительную державную руку атаман Ермак!

Одно слово – Ермакова, самая что ни на есть сибиряцкая фамилия!

Мне, вдобавок, очень нравилась её походка. Для женщины вообще, а уж для геологини – тем паче, походка, постановка ноги – великое дело! У нас на геологоразведочном, девушки, которые рискнули выбрать нашу ходячую профессию, выглядели в большинстве своём мужеподобно: некрасивые, нескладные, с плоской грудью и размашистой походкой. Они не умели мелко семенить на высоких каблуках, или двигаться по-балетному, разводя носки в стороны, или – ступать «от бедра», ставя ноги по прямой линии, одну перед другой, как манекенщицы на подиуме… Походка – одна из самых главных жизненных привычек!

Вспоминается мне байка из времён моей походной молодости. Один американец заключил пари на большую сумму, что он пройдёт по линии Трансконтинентальной железной дороги от океана до океана по шпалам, ни разу не ступив на землю… Ну, он в конечном счёте выиграл пари. Только после этого всю оставшуюся жизнь ходил шагами разной длины!

А геологи, которые постоянно занимались глазомерными съёмками в своих маршрутах, привыкли ходить, считая шаги, – парами или тройками, кто к чему привык. Это – не чудачество, не прихоть, а производственная необходимость! Я сам ходил, автоматически подсчитывая: правая – левая – раз! Правая – левая – два! И точно знал, что при нормальном походном шаге в километре вмещается пятьсот шестьдесят пар шагов…

А Анастасия… Куда б мы ни шли, – она всегда меня обгоняла. Голова посажена гордо, спина прямая, – словно у старослужащего старшины в парадном строю, а шаг – уверенный, лёгкий, иначе и не скажешь – летящий!

Я её почти сразу стал звать «Ермаковна», и так уж получилось, что оказался я с ней под одной крышей…

Тут следует пояснить, что собственно база нашей геологоразведки находилась не в самом посёлке, а пяток километров вверх по ручью, возле богатого «куста» разрабатываемых и разведуемых слюдоносных жил. Проходились два шахтных ствола, несколько не шибко глубоких буровых вышек оконтуривали границы месторождения, в общем – партия была многолюдной, и в разгар полевых работ жилья, конечно, не хватало. Недели три я помыкался в общаге для «холостёжи», пока для меня стараниями Ермаковны приспособили небольшую комнатку, – бывшую кладовку, в которой сваливали всякий хлам… Когда я впервые зашёл туда, чтобы оглядеться, – по стене от меня, торопясь, уползали два тощих плоских клопа с белёными после ремонта спинами…

В комнатёнку мою втиснулась казённая железная солдатская койка, стол, который выполнял двойные обязанности – обеденного и письменного, неотвратимая тумбочка с деревянным завёртышем на хлипкой дверце и две табуретки.

Дом, в котором я поселился, стоял на невысоком угоре, по прихоти стародавнего строителя развёрнутый как бы в ширину. Этот добротный шестистенок, сложенный из звонких вековых сосновых кряжей, имел один, так сказать, центральный вход. От крыльца в три высоких ступени и с двускатным навесом на точёных столбах из просторных сеней в глубь дома вели три тяжелых двери: налево – в нашу «камералку», общее место для работы и расшифровки карт, полевых дневников, пикетажных книжек и прочей геологической документации. Там же стояли ящики с образцами пород и столбиками буровых кернов, а направо, – в ту часть, которую занимала наша начальница, две комнаты с кухней; средняя же дверь, прямо против входа, – вела в мою «кладовку»…

…Третьи сутки шел обложной дождь. Нет, – он не шёл, он стоял в воздухе и обволакивал нас со всех сторон! Мы жили, как рыбы на дне аквариума, с трудом глотая воздух пополам с водой. Полевые маршруты застопорились. Над дальними увалами, словно пена, стекающая с пивной кружки, стелились угрюмые низкие облака. Прораб, коллекторши и чертёжница, вяло потягиваясь, уже ушли из камералки на обеденный перерыв. Мы с Анастасией ещё немного задержались: нам до дому идти было ближе всех… Наши головы, склонённые над картой расположения разведочных шурфов в масштабе одна пятитысячная, нечаянно сблизились, и тут… До сих пор не пойму, как это случилось, но Настасья поцеловала меня так, что дух перехватило. После чего слезла с табуретки, на которой стояла на коленях, обошла меня сзади, притиснула к своей груди и серьёзно проговорила:

– Как я есть атаманша, так ты мне возражать не моги! – и снова последовал затяжной поцелуй…

Мы вышли вместе. Меня ещё покачивало, – в том числе и от неожиданности. Настя, вместо того, чтоб толкнуть дверь своей половины, отворила дверь моей «кладовки» и ощутимым нажимом бедра помогла мне войти. Задержавшись не порожке, она левой рукой оперлась о притолоку, правой – дернула вниз язычок на «молнии» своей куртки, после чего спросила с совершенно непередаваемой интонацией: