Виктор Пелевин - Тхаги

Даже в связанном виде молодой человек был весьма элегантен. Длинная челка, мушкетерская бородка и подкрученные вверх усы делали его похожим на представителя творческой, но немного двусмысленной профессии – так мог бы выглядеть элитный сутенер, карточный шулер или преподаватель Высшей школы экономики.

На нем была черная водолазка с металлической искрой, темные брюки и лаковые ботинки, покрытые разводами грязи. Он был примотан к железному стулу – тонкой веревкой, много–много раз обернутой вокруг его ног, рук и туловища, словно его вязали лилипуты или привычная к мелкому вышиванию женщина.

– Вроде оклемался. Эй, как дела?

Видимо, решив, что изображать забвение непродуктивно, молодой человек открыл глаза.

Перед ним стояли двое.

Женщине в строгом брючном костюме было под пятьдесят. У нее были длинные распущенные по плечам волосы рыжеватого цвета, мелкие черты лица и очень деловой вид. В ее ушах блестели две серебряные монетки, красиво приспособленные в качестве сережек.

Мужчина примерно тех же лет был солнечно–круглым и лысым, с лицом покорным и одновременно хитрым. Он походил на колобка, который в юности имел беседу с медведем–прокурором и навсегда усвоил, что в России он просто малая булка, которая никуда ни от кого не уйдет, – но постепенно приладился в этом скромном качестве, обжился и неплохо так покатил. На нем были джинсы, серый твидовый пиджак и неуместный галстук из желтого шелка.

Помещение вокруг было странным. Это был просторный подземный склад со стенами из серого бетона и низким потолком, опирающимся на несколько четырехугольных колонн. Один угол склада был чуть подремонтирован, выкрашен белой краской и превращен в подобие открытого офиса с крохотной кухонькой. На остальном пространстве, видимо, должны были храниться какие–то товары – но сейчас там было пусто, только у дальней стены чернел штабель новеньких автомобильных покрышек.

Та часть помещения, которая была складом, выглядела именно так, как положено подземному хранилищу. Необычной была офисная зона. Стол с оргтехникой, стоящий в углу, был малопримечателен, но стену рядом с ним почему–то украшали две огромные, почти в человеческий рост, черно–белые фоторепродукции. Одна изображала каменную женщину в хламиде, с мечом в руке стоящую на вершине холма. На второй тоже была каменная женщина с мечом, парящая над бородатыми воинами – только не статуя, а барельеф.

Между репродукциями, как раз напротив стула с примотанным к нему молодым человеком, в стене была устроена ниша–альков, доходящая до потолка и скрытая багровым занавесом.

Увидев фотографии каменных воительниц, молодой человек довольно ухмыльнулся и кивнул, словно именно этого и ждал.

– Голова болит? – спросил колобок.

– Болит, – ответил молодой человек. – Чем вы меня так?

– Травматика. Повезло, что на вас шапочка была. Кость цела, я проверил. Но шишка будет долго.

– Меня зовут Борис, – сказал молодой человек.

– Очень приятно, – с отчетливым сарказмом отозвался колобок. – Я Аристотель Федорович. А это, – он указал на безучастную женщину, – Румаль Мусаевна.

Борис улыбнулся Румали Мусаевне, словно старой знакомой.

– Развяжите меня, – попросил он.

– А вот это кажется мне преждевременным.

Борис грустно улыбнулся.

– Кажется, я не вызываю у вас доверия.

– А почему вы должны его вызывать после того, что вы учудили?

Борис пристально поглядел на Аристотеля Федоровича и вдруг произнес странную скороговорку на неизвестном языке, в которой из близких русскому уху созвучий можно было уловить только какое–то «каляка–маляка» – или, может быть, нечто вроде «калитта–малитта».

Аристотель Федорович нахмурился и переглянулся с Румалью Мусаевной.

– Вызывай милицию, Аристотель, – впервые нарушила та свое молчание. – И скорую помощь.

Борис побледнел.

– Какую еще милицию? Может быть, я немного не так произнес, я никогда не слышал, как правильно говорят. Все приходилось по книгам, самому. Наставника не было. Но теперь–то, надеюсь, будет?

– Вы, Борис, говорите какими–то загадками, – сказал Аристотель Федорович. – Вы, похоже, приличный молодой человек, но чем–то… э–э… взволнованы. Может быть, вы успокоитесь и расскажете, что вас сюда привело?

– Охотно, – ответил Борис, – охотно. Только рассказ получится длинным.

Аристотель Федорович еще раз переглянулся со своей спутницей. Та пожала плечами.

– Ну что ж, – сказал Аристотель Федорович, – спешить нам некуда, послушаем. Заварим вот только чайку…

Румаль Мусаевна подошла к кухоньке и включила электрочайник. Аристотель Федорович взял стул, поставил его напротив Бориса спинкой вперед и сел на него как на лошадку, сложив на спинке руки и опустив на них подбородок. Почему–то он сразу перестал походить на колобка и напоминал теперь усталого следователя, хорошего по своим человеческим качествам, но из–за нехватки кадров вынужденного поочередно работать то хорошим, то плохим.

– Ну, – сказал он, – валяйте.

Борис закрыл глаза и некоторое время сосредотачивался.

– Чтобы вы правильно все поняли, – заговорил он, – начать придется издалека. Я чуть–чуть расскажу о своем детстве. Замечу без ложной скромности, что я был умным ребенком. А умный ребенок не просто мечтает стать кем–то, когда вырастет. Он еще придает этой мечте особый недетский статус, если вы понимаете, о чем я говорю. Он понимает, что все детишки мечтают о разной ерунде и забывают об этом, когда подрастают. Но он считает себя другим и держится за свою мечту совсем иначе…

– Борис, – сказал Аристотель Федорович, – давайте без психологических отступлений. Строго по делу.

– Извольте. Итак, господа, с самого детства я мечтал стать адептом чистого зла.

– Ой, – испуганно всплеснула руками Румаль Мусаевна у чайника. – И почему же это с вами произошло?

– Знаете, – ответил Борис, – точную причину указать невозможно. Фильмы, книги, компьютерные игры – семя могло быть где–то там. А могло и вообще остаться из прошлой жизни. Неважно. Главное, я с самого начала знал, что именно в этом моя судьба. Я, однако, вполне понимал – таких начинающих магистров тьмы в городе пруд пруди. Было ясно, что надо чем–то от них отличаться… В первую очередь, разумеется, следовало забыть про все ролевые модели, представленные на рынке. Особенно в фильмах. Знаете, эти недотепы в черных плащах, которые рушатся в багровую бездну как раз тогда, когда в зале доедают последний поп–корн. Пошлые мещане, кривляющиеся перед камерой за небольшие деньги. Даже в детстве мне было ясно – они лишь унижают зло, и, следовательно, служат добру…

– Позвольте, – вмешался Аристотель Федорович, – а что такое, по–вашему, добро и зло?

Борис кивнул.

– В самую точку. Именно этот вопрос и встал передо мной в полный рост. Конечно, первым делом я прочитал все возможные объяснения в разных справочниках и энциклопедиях. Они были малопонятны и по меньшей мере двусмысленны. Одни считали, что добро и зло – понятия религиозные и трансцендентные. Другие выводили их из совокупного человеческого опыта. Третьи из классового интереса. В конце концов я пришел к выводу, что речь идет о чем–то вроде правил дорожного движения. Добро – это их соблюдение, зло – нарушение, но не любое, а гламурное. Как бы объезд по встречной полосе с включенным спецсигналом. В этом отличие зла с большой буквы “З” от нищего свинства.

Румаль Мусаевна улыбнулась.

– Из этого следовали парадоксальные выводы, – продолжал Борис. – Например, по правилам люди делают все только за деньги. Поэтому истинное зло должно быть бескорыстным. Совершающий его не должен рассчитывать на награду.

– И?

Борис грустно вздохнул.

– Смешно вспомнить. Я совершенно бескорыстно сжег несколько больших помоек и одну старую «Волгу», чем, наверно, окончательно подкосил какого–то пожилого пенсионера. Еще я расстрелял из рогатки множество голубей и повесил одного щенка. И только тогда понял свою ошибку. Я ведь хотел стать черным магом не для того, чтобы служить злу, а чтобы зло служило мне! А раз я этого хотел, значит, я все же рассчитывал на награду – и по собственной логике переставал быть адептом зла…

Румаль Мусаевна, как раз разливавшая чай, даже поставила задрожавший в ее руке чайничек на стол.

– То, что вы говорите, просто ужасно, – сказала она. – Птичек–то за что?

– Бросьте. Этим занимаются все мальчишки. И они, кстати, уж точно не рассчитывают на награду и действуют бескорыстно. По моей логике выходило, что подлинными служителями зла были именно они. И я задумался – кому же тогда служу я?

Аристотель Федорович негромко засмеялся.

– Да–с, – сказал он, – дилемма.

– Не забывайте, я был еще довольно маленьким мальчиком. В общем, чуть не сломав голову всеми этими размышлениями, я в конце концов пришел к недетски мудрому выводу, что такие вещи постигаются не рассуждением, а следованием уже существующей традиции, и если где–то на земле живут истинные адепты зла, надо учиться у них. Но, как вы понимаете, в седьмом классе это было трудно, и я не то чтобы забыл о своем сердечном обете, а скорее отложил его выполнение на неопределенный срок… Извините, вы не дадите глоток чаю? Только не очень горячего, пожалуйста. А то в горле пересохло…