Майкл Фрейн - Шпионы

Майкл Фрейн

Шпионы

1

Стоит середина июня, и опять доносится этот сладковатый, очень знакомый запах; каждое лето он возникает примерно в одно и то же время и почему-то вызывает неловкость. Я неторопливо иду по нашей тихой улочке мимо ухоженных садиков и, уловив в теплом вечернем воздухе этот аромат, на мгновение вновь становлюсь маленьким мальчиком, у которого все впереди – все то страшное, непонятное, что сулит жизнь.

Тянет явно из какого-то сада. Из которого? И что это за запах? Нет в нем ни нежной до сердечной истомы сладости цветущих лип, которыми славится этот городок, ни безмятежного счастья, которым веет от благоухающей жимолости. Запах резкий, грубый. Даже неприятный. В нем есть своеобразная чувственная назойливость! Как всегда, он лишает меня душевного равновесия. Я начинаю испытывать… Что же именно?.. Смутное беспокойство. Неодолимое желание оказаться за леском, в который упирается улица, и еще дальше, дальше. В то же время меня гложет тоска по тому самому месту, где я нахожусь. Разве так бывает? И чудится, будто до сих пор не разрешена некая загадка, будто в окружающем воздухе растворена нераскрытая тайна.

Летний ветерок снова доносит тот запах, и я осознаю, что на самом деле меня тянет в собственное детство. Быть может, дом, по которому я тоскую, несмотря ни на что, по-прежнему стоит там, где стоял. Из года в год, когда июнь переваливает за середину и в ноздри лезет этот неприятный душок, я непроизвольно отмечаю про себя, что билеты на самолет в ту дальнюю соседнюю страну стоят очень дешево. Раз за разом я поднимаю телефонную трубку, чтобы сделать заказ, и раз за разом кладу ее на место. Известно же, в прошлое дороги нет… Стало быть, не поеду никогда? Решено? Но ведь я старею. Вдруг в этом году – последняя возможность? Кто знает…

Но что все-таки такое парит в летнем воздухе, тревожа душу, навевая страх? Если бы я только знал, как называется этот колдовской цветок, если бы я его увидел, то сразу понял бы, в чем кроется его сила. Я провожаю дочь и двоих ее малышей к машине – пожив здесь недельку, они уезжают домой – и вдруг опять слышу тот же запах. Трогаю дочь за плечо. Она хорошо разбирается в растениях.

– Понюхай. Чувствуешь? Вот… Сейчас донесло… Чем это пахнет?

Она старательно принюхивается.

– Обыкновенной сосной.

На здешней песчаной почве во всех окрестных садах растут сосны, укрывая скромные домики от летнего зноя; благодаря соснам знаменитый своей целебностью местный воздух особенно чист и живителен. Однако душок, незаметно, но настойчиво вползающий в ноздри, не отличается ни свежестью, ни смолистостью. Дочь морщит нос:

– Или ты имеешь в виду этот довольно… простецкий запах?

Мне становится смешно. А ведь она права. Запах действительно довольно вульгарный.

– Самбукус нигра, – произносит дочь.

Самбукус нигра… Эти слова мне ничего не говорят. Слышать-то я их, конечно, слышал, но растения не помню и не могу объяснить его власть надо мной.

– Кустарник, очень распространенный, – продолжает дочь. – Ты наверняка встречал его в парках. С виду редкостно заурядный. Всегда наводит на меня тоску, вроде дождливого воскресенья.

Самбукус… И все же это словцо нашептывает мне о чем-то тайном, темном и тревожном, что погребено в сокровенных уголках моей души, о чем не хочется даже думать… Среди ночи я просыпаюсь, и в мозгу стучит это слово. Самбукус нигра…

Но постойте… Разве дочь назвала его по-английски? Я снимаю с полки словарь… Конечно, нет. Увидев английское название, я снова не могу удержаться от смеха. Ну разумеется! Как это я сразу не понял! На сей раз я смеюсь уже от смущения, потому что негоже профессиональному переводчику спотыкаться на таком незамысловатом слове; к тому же теперь, когда я понял, что это за кустарник, его название кажется идиотски банальным – не должно бы оно вызывать у меня столь сильные ощущения.

Многое нахлынуло разом. Сначала слышу смех. Летний день почти шестьдесят лет назад. До сих пор это воспоминание не всплывало никогда, но сейчас я вдруг явственно вижу ее, мать моего друга Кита: в зеленой тени того давнего лета ее карие глаза искрятся смехом при виде сделанной сыном надписи. И мне конечно же ясно, что ее рассмешило, ведь теперь я знаю, запахом какого растения напоен воздух.

Но вот смех уже не слышен. Она сидит передо мной в пыли и горько плачет, а я ума не приложу, что тут делать и что говорить. А вокруг, незаметно просачиваясь в сокровенные глубины моей памяти, чтобы остаться со мной до конца моих дней, опять висит тот противный, но манящий душок.

Мать Кита… Сейчас ей, наверное, за девяносто. Или уже умерла. Любопытно, кто из остальных еще жив? И кто из них помнит прошлое?

А сам Кит? Возвращается ли он мыслями к событиям того лета? Не исключено, что он тоже умер.

Возможно, я единственный, кто все это еще помнит. Хотя бы частично. Перед глазами, сменяя друг друга, мелькают бессвязные видения. Сноп искр… Стыд… Кто-то невидимый пытается сдержать кашель, опасаясь, что его услышат… Накрытый кружевной салфеткой кувшин; чтобы салфетку не сдуло ветром, к ней пришиты четыре синие бусины…

Да, и еще фраза, которую произнес мой друг Кит, – с нее эта история и началась. Как правило, не так-то легко бывает буквально вспомнить фразу, сказанную кем-нибудь полвека назад, но слова Кита сразу всплывают в памяти, их и было-то всего ничего. Ровным счетом четыре. Брошенные небрежно, словно мимоходом, они слетели с его губ легко, невесомо, как мыльные пузыри. И, однако, в один миг все изменили.

Так ведь со словами и бывает.

Внезапно я чувствую, что, раз уж я начал вспоминать, хочется поразмыслить не торопясь; хочется все упорядочить, осознать связь событий. Ведь многого никто никогда и не объяснял. И даже не называл вслух. Секреты, секреты. Хотелось бы вытащить их наконец на свет божий. И хотя я уже определил источник моей тревоги, все это время меня гнетет смутное ощущение, что где-то под спудом таится неразрешенная загадка.

– Я на несколько дней уезжаю в Лондон, – объявляю я детям.

– А есть телефон или адрес, на случай если понадобится с тобой связаться? – спрашивает не терпящая никакой неясности дочь.

– Наверное, Закоулки Памяти, – сухо роняет сын.

Мы, естественно, говорим между собой по-английски. Он, очевидно, чует мое беспокойство.

– Именно, – откликаюсь я. – Последний поворот перед «желтым домом», а там идо проспекта Амнезии рукой подать.

Не рассказывать же им, что я хочу отыскать тот кустарник, который каждое лето цветет две-три недели, лишая меня душевного покоя.

И уж, само собой, не сообщаю им названия этого кустарника. Мне и про себя-то не хочется его повторять. Слишком уж оно нелепое.

2

Добравшись до места, я убеждаюсь: там все как прежде и все переменилось.

Прошло чуть не полвека с того дня, когда я в последний раз сошел с поезда на этой маленькой деревянной платформе, однако ноги сами собой, как во сне, уверенно несут меня от станции вниз по склону, к главной улице, в разгар дня умеренно оживленной, затем налево к веренице разнокалиберных магазинчиков, а потом от большого уличного почтового ящика опять налево, на знакомый длинный проспект. Главная улица полна аляповатых примет современных транспортных новшеств, у магазинов безликие шаблонные названия и фасады; а походившие на прутики сливовые саженцы, которые, помнится, тогда натыкали вдоль тротуаров, превратились в осанистые, умудренные жизнью деревья. С проспекта я опять сворачиваю за угол, в Тупик…

Тут все как всегда. Та же спокойная, скучная, милая сердцу обыденная жизнь.

Я стою на углу, присматриваясь, прислушиваясь, принюхиваясь, и не пойму: возвращение сюда после стольких лет меня растревожило или оставило совершенно равнодушным?

Я медленно бреду к круговому развороту в конце Тупика. Те же четырнадцать домиков, как и раньше, с невозмутимым самодовольством нежатся под дремотным полуденным солнцем. Я медленно бреду назад к углу. Все в точности как прежде. Не понятно, почему это меня удивляет. Я ведь и не ждал особых перемен. И всё же, за пятьдесят-то лет…

Впрочем, когда проходит первое потрясение от знакомого с детства зрелища, я замечаю, что на самом деле все не совсем как прежде. Изменения кругом огромные. Дома стали уныло опрятными, в их архитектурной разностилице появилось некоторое единообразие в виде новых крылечек, фонарей и новомодных декоративных деревянных балок. А ведь на моей памяти каждый из них был на особинку и, так же как его обитатели, ничуть не походил на соседей. За изгородью из роз, жимолости, лип или будлеи каждый дом скрывал в себе какую-то тайну. Нынче же почти вся эта пышная растительность исчезла, а на ее месте возникли бетонированные площадки с автомобилями. Вереницы машин молча выстроились и вдоль тротуаров. Четырнадцать самостоятельных мини-государств слились, образовав нечто вроде благоустроенной городской автостоянки. Все тайны уже раскрыты. В воздухе повсеместно веет лишь тонким ароматом быстрорастущих вечнозеленых растений. Но, хотя стоит жаркий день позднего июня, того дикого, малоприличного запаха, что заманил меня сюда, нет и в помине.