Джонатан Коу - Случайная женщина

Джонатан Коу

Случайная женщина

1. Преждесловие

Это как роды. В любом смысле.

Путь во взрослую жизнь для Марии (ибо на свет произведена девочка, так уж вышло) начался с кабинета миссис Ледбеттер.

Директриса широко улыбнулась и указала на кресло. На улице было темно.

— Я не задержу тебя, — начала она. — Хочу лишь сказать, как мы гордимся тобой, Мария. За пятьдесят четыре года существования школы ты первой из наших учениц удостоилась места в Оксфорде. Какие безграничные возможности открываются перед тобой! И какое волнение ты, должно быть, испытываешь.

Мария улыбнулась.

— Конечно, хвалиться нехорошо, — продолжала миссис Ледбеттер, — но школа для мальчиков получила только три места в этом году, а они подали двенадцать заявок. Три от двенадцати составляет двадцать пять процентов. Мы же подали две заявки и благодаря тебе преуспели на пятьдесят процентов. Тебе есть чем гордиться.

Лицо у миссис Ледбеттер было странным, очень смуглым и морщинистым. И женщиной она была крупной. При взгляде на ее грудь сразу вспоминались пирожные «картошка» (увеличенные до размера торта), какие продавали в кондитерской за углом, хотя, строго говоря, правом на такое сравнение обладал исключительно мистер Ледбеттер. Впрочем, Мария почти не смотрела на директрису, она уставилась на школьный девиз — Per ardua ad astra,[1] считывая его вверх ногами с листа писчей бумаги, лежавшего на столе директрисы.

— Не пройдет и года, Мария, как ты отправишься в Оксфорд, — гнула свое старуха. — Об этом городе мечтают многие. Я бывала там, разумеется. Помню, однажды покупала там подарки к Рождеству. Ты хоть понимаешь, Мария, в какой необычайный период жизни вступаешь? Покинув тихие стены школы, ты с головой окунешься в пестрый вихрь событий — вместе с другими бесшабашными юными созданиями, и твои голубые мечты станут явью.

Понятно, что Мария не верила ни единому ее слову. Ей не хватало опыта, но не мозгов. В последние несколько лет она стала кое-что подмечать и, не обрадовавшись своим наблюдениям, начала потихоньку устраняться от общения со школьными друзьями, бывшими товарищами по играм. В ответ они прозвали ее Смурной Марией. Марией-мымрой. Детские прозвища, ничего более. Говножуйка. Сопля на палочке. Детское воображение неиссякаемо.

Как обычно, сдержанность Марии разозлила директрису.

— Ты всегда была спокойной девочкой, молчаливой, прилежной, что в столь юной особе не может не вызывать уважения. Свой нерастраченный пыл ты направляешь в мирное русло интеллектуальных раздумий, сосредоточенного созерцания величайших творений искусства и литературы. Ты уравновешенна, невозмутима.

Мария лихорадочно раздумывала, как бы поскорее отделаться от этой маньячки. Ей не терпелось попасть домой, в свою комнату с лампой под абажуром.

— Я хочу лишь сказать, Мария, что и я, и весь преподавательский состав, вся школа Святого Джуда поддерживаем тебя, болеем за тебя, радуемся и гордимся твоими успехами. И желаем тебе, чтобы годы учебы в Оксфорде стали славным началом великих свершений в твоей жизни. Ты должна уже сейчас готовить себя к будущему, психологически и духовно. Размышляй ежедневно о достигнутых успехах, Мария, и о том, что они значат в твоей жизни. Смотри вперед с радостью и надеждой. И с огромным волнением.

Просьба не по адресу. Марию мало что могло взволновать, даже тьма, сквозь которую она шла к автобусной остановке в тот вечер. Погода выдалась холодной, и в школе никого не осталось, кроме уборщиц; в освещенных окнах видно было, как они чистят и моют. Гудели машины, разъезжавшиеся по домам, дул ледяной колючий ветер. Мария поежилась.

Под уличным фонарем, обозначившим автобусную остановку, она увидела Ронни — он ждал ее. Она чувствовала, что скоро пойдет либо дождь, либо снег — и, возможно, прежде, чем она успеет взобраться на холм. Мария слишком устала, чтобы изобразить удовольствие от этой встречи.

— Подумал, а чего бы тебя не подождать, — произнес Ронни. И добавил, когда они уже сидели на верхней площадке автобуса, ехавшего мимо закрытых магазинов, темных офисов и фабрик: — Надо же, всего через год мы будем с тобой в Оксфорде.

— Ронни, — спросила Мария, — почему ты решил поступать в Оксфорд? Ты ведь говорил, что ни за что туда не пойдешь.

— Потому что ты туда собралась.

— А если бы я не поступила, а ты поступил? Какой бы тогда во всем этом был смысл? Ты очень рисковал, Ронни, пытаясь вычислить, чем обернется для нас будущее.

— Но я оказался прав.

— А если я умру до начала занятий?

Вот вам, пожалуйста, удобный случай вообразить короткую паузу.

— Я люблю тебя, Мария.

— Даже несмотря на то, что я считаю тебя очень глупым? Если ты думаешь, что можешь управлять своей жизнью с помощью слов, то тебе лучше найти другую девушку, которая бы понимала, что ты хочешь сказать.

Совет пронзил Ронни острой болью, как принято выражаться у людей нашей профессии. Однако, как и прежде, он его проигнорировал.

Когда автобус прибыл на конечную остановку, Мария и Ронни совершили маленький ритуал. А именно: Ронни спросил, можно ли проводить Марию до дома, она ответила отказом и вылезла из автобуса, Ронни остался сидеть. Затем он поехал обратно к школе и дальше, ибо жил совсем в другой стороне, совсем в другой. Поездка с Марией на автобусе означала для него крюк приблизительно мили в двадцать три и потерю, в лучшем случае, семидесяти четырех минут, которые можно было бы употребить с пользой: сделать уроки или, вытаращив глаза, предаться сексуальным грезам. Он возвращался домой возмутительно поздно — к остывшему ужину, к гневному неудовольствию родителей, насмешкам и презрению сестер и братьев. Но Ронни с радостью сносил все это ради Марии.

Ну вот, с двумя клоунами мы уже познакомились.

От автобусной остановки Марии предстоял долгий подъем на холм. Следовало предпринять кое-какие меры. Она поставила сумку на землю, сумку, набитую учебниками, и застегнула пальто на все пуговицы, потому что снег таки сыпанул. Подняла воротник и натянула перчатки. Теперь надо было принять решение. Рядом с остановкой находилось кафе, где Мария могла бы, если бы захотела, выпить кофе или горячего шоколада или съесть бутерброд, устроившись в углу. У нее было любимое место в углу, и она видела через окно, что оно свободно. Но Мария рассудила, что сегодня вечером не станет заходить в кафе, у нее и денег почти не было, да и времени тоже, и самое главное, если уж говорить начистоту, просто не хотелось. Она подняла сумку и тронулась в путь, эта старшая — старше некуда — школьница, мимо кафе, мимо газетного киоска и прочих ларьков, пока их ряды по обе стороны дороги не закончились и не остался лишь голый лесок с редкими вкраплениями домов. Подъем начался, Мария ступила на холм.

Иногда, шагая вверх по склону темным и откровенно холодным вечером вроде нынешнего, Мария задумывалась: а ведь за ней может кто-нибудь увязаться, и, вероятно, ограбить, и, предположительно, изнасиловать, чтобы потом бросить умирать, ведь дорога такая безлюдная. Она не знала, как с этим быть. Домой Мария могла попасть, только поднявшись на холм, и пока она была не готова к тому, чтобы вообще не являться домой, несмотря на очевидные неудобства жизни с родителями. Ночь вне дома, во тьме, без крыши над головой — какая же в этом радость? Возможно, отцу с матерью следовало встречать ее на остановке, приезжать за ней на машине, но они никогда не предлагали ничего подобного, и нет никакой уверенности в том, что, предложи они, Мария согласилась бы. Собственно, не в холме дело, он потребовался мне, лишь чтобы подчеркнуть: в ощущениях Марии, когда она поднималась вечером по холму, присутствовал страх перед будущим. В тот период своей жизни она часто побаивалась — не сильно, так, слегка — того, что может выпасть на ее долю. И обычно именно в темноте этот страх обретал форму, хотя в принципе Мария предпочитала тьму свету в любой день недели.

В школьные годы Мария, как и все, писала стихи. И в тот вечер, шагая домой, она сочинила стихотворение, точнее, отдельные строчки. Любопытное получилось стихотворение, вполне достойное того, чтобы его сохранить, и я бы с удовольствием привел его здесь целиком. К несчастью, стихи сгинули вместе с прочими памятными вещицами в пожаре, уничтожившем родительский дом в 1982 году. (Насчет этого события, от которого ее отделяли почти двенадцать лет, у Марии не было никаких предчувствий — трогательный момент, если задуматься.) В стихотворении, кроме всего прочего, говорилось о мокрых снежинках, падавших на незащищенную щеку, о машинальном продвижении вверх по холму, о сиянии уличного фонаря, растворяющемся в зимнем небе, и о покое, который дарует одиночество. Обычно Мария лучше всего чувствовала себя именно в одиночестве, но мысль остаться одной навсегда ужасала ее, ибо ничто человеческое ей было не чуждо, — уж не в этом ли заключался источник ее проблем, скажете вы. Зачем Мария писала стихи, какое удовольствие она находила в схватке с неподатливыми эмоциями, выдавая их за мысли и облекая в обманчивые слова, какое удовлетворение она получала, переписывая ровным почерком стихи в тетрадку, а потом читая их про себя, я не могу сказать. Возможно, никакого.